Приключения, почерпнутые из моря житейского
Шрифт:
– Ах, сердечный!
– Да, тятенька, уж я плакал-плакал всю ночь, до самого утра. Поутру повели меня к допросу. «Кто ты такой, мошенник?» – спросил меня городничий. «Не извольте так обижать честного человека; вот мои бумаги, а в гостинице экипаж и слуги, – сказал я. Хвать в карман, за пазуху, ни бумаг, ни денег. Я так и затрясся. «Ах ты, господи! – крикнул я, – ваше высокоблагородие, меня ограбили!…» «Не прикидывайся, любезный! знаем мы вашу братью! Говори, кто ты?» – спросил снова городничий. А я-то кричу: «Батюшки, обокрали меня, погубили!» – «Врет, ваше высокоблагородие, – сказал хожалый, – в
– Ну, брат Прохор, недаром ты переменился! – сказал Василий Игнатьич, – как посмотрю я на тебя – совсем другой человек!
– Как не перемениться, тятенька, я сам чувствую, что я уж совсем не то, что был. Да если б вы знали, как я истомился; все думаю: не признает меня тятенька и родным сыном, проклянет, со двора сгонит!
– Ну, ну, ну, бог с тобой! и виноватого бог прощает; а ты ни душой, ни телом не виноват: что ж будешь делать с мошенниками?… Вперед, брат, и тебе наука: слушай отца!
– Виноват, тятенька!
– То-то; теперь, брат, я тебя женю, так лучше дело-то будет. Невеста ждет не дождется тебя. Да ты не говори никому, что случилось с тобой; а просто скажи, что поехал за границу, да заболел, при смерти был, скажи.
«Вот тебе раз! – подумал Дмитрицкий, – мне уж и невеста готова!…»
– Тятенька, мне надо еще окопироваться; у меня порядочного платья нет: нельзя же показаться невесте лодырем.
– Ну вот, платья нет!… Чай, и денег-то ни копейки нет?
– Уж конечно, тятенька.
– То-то и есть, кабы жил по-человечески, так все было бы… Ну, добро, ста рублей, чай, довольно будет на окопировку?
– Французская окопировка дорога, тятенька; а мне, право, жаль денег, я и в стареньком платье съезжу, не велика беда' не взыщут.
– Э, нет, брат; это уж не годится… невеста не тово… не лохмотница, а, чай, за ней также миллион будет!
– Ведь хорошо одеться очень дорого, тятенька; того и гляди, что тысяч пять издержишь.
– Ой-ой-ой! Нет, брат, жирно; а ты все закажи русскому портному.
– Так уж лучше знаете что, тятенька?
– Ну, что?
– Мне фраки-то мочи нет как надоели; такая нищая одежда, что совестно носить… Ведь как посмотришь, так нельзя не смеяться.
– Ну, нет, брат Прохор, господа-то лучше тебя знают, что пристойно, что нет.
– Господа? Право, господа-то ничего не знают: отчего, вы думаете, немцы и французы стали носить фраки, а не кафтаны? Оттого, что у их кафтанов локти истерлись, а передние фалды обшмыгались, так они их совсем обрезали да рукава починили; с тех пор и вошли в моду фраки. Ей-ей, это по истории известно. Я, тятенька, лучше по-русски оденусь.
– Как по-русски?
– Да так, бархатное полукафтанье, шапочку-огулярочку… о, да как бы я нарядился! А на зиму кожух на соболях!
– Нет, Прохор, извини! По-русски-то не след уж тебе одеваться: я, брат, сам теперь уж не тово… а почетный гражданин на правах господских! Понимаешь?
– Понимаю, тятенька.
– То-то; мне что господа: сын мой не хуже какого-нибудь господчика; господчику отец даст пять тысяч на окопировку, а мы десять дадим! вот что!
– Покорно благодарю, тятенька; право, мне жаль денег.
– Не твоя беда! Не жалей! уж в грязь лицом не ударим! Понимаешь?
– Понимаю, тятенька.
– То-то! Нам что: свадьбу-то мы сыграем такую, что держись только.
– Тятенька, невесте-то, чай, надо подарки свезти; скажу, что из Парижа, все французское да аглецкое…
– Ой ли? Ладно! Купи французскую шаль. У нас, брат, славно теперь делают французские шали: словно настоящие. Рублей в двести такая, брат, шаль, что я тебе скажу!
– Кто ж французскими шалями дарит: дарят турецкими, тятенька.
– Ну, как знаешь.
– Вот князь… как бишь его… подарил невесте в десять тысяч шаль.
– В десять тысяч! ого-го!
– Я куплю дешевенькую, тятенька: тысячи в две, в три.
– Нет, брат Проша, уж прах ее возьми, куда ни шло! Мне что князь! Десять тысяч так десять тысяч!… Ну, однако ж, пора ночь делить; ступай с богом, спи.
– Покойной ночи, тятенька! – отвечал Дмитрицкий, облобызав Василия Игнатьича.
И он отправился в свою комнату.
«Ну, – думал он, ложась в постель, – судьба славно распоряжается моими делами. Пришло ли бы мне самому когда-нибудь в голову сделаться купеческим сынком, Прохором Васильевичем? Какая забавная вещь… Оно бы, казалось, не совсем благопристойно урожденному дворянину играть роль купчика, который в свою очередь играет роль дворянчика; да что ж делать, так судьбе угодно; хуже, если б мошенник Тришка записал меня в свои сообщники: поди, разыгрывай роль вора и разбойника. Экой плут, экой негодяй! принудил меня быть Прохором Васильевичем и жениться на его невесте! Экой бездельник!… Да! Ведь надо еще упросить тятеньку взять его на поруки из тюрьмы да снабдить на первый случай двумя тысячами… Ну, утро вечера мудренее!…»
Дмитрицкий утонул в пуховой постеле, задремал; но смерть жарко! Перелег на канапе, обитое кожей, – смерть неловко! Стащил на пол перину и успокоился, наконец, на равендуке, которым обтянута была рама кровати, как в люльке, заснул и проспал допоздна.
Василий Игнатьич несколько раз уже присылал за ним.
Одевшись, он явился к нему, поздравил с добрым утром и облобызал три раза.
– Э, брат Прохор, какой ты стал! Ты совсем извелся!
– Ах, тятенька, знаете ли что? Ваш бывший приказчик содержится в тюрьме.
– Поделом ему, мошеннику!
– Он просит, чтоб вы взяли его на поруки,
– Я? Чтоб он сгиб там!
– Тятенька, ведь он меня узнал: он ведь расскажет всем, что я был в тюрьме.
– Гм! нехорошо! Как же быть?
– Надо похлопотать, чтоб выпустили его на поруки, попросить господина стряпчего.
– Нехорошо; ну, да нечего делать в таком случае; только, брат Прохор, не проси, чтоб я его опять к себе взял! Ни за что!
– Чтоб я стал просить за мошенника, тятенька! и не думайте того.