Приключения Ромена Кальбри
Шрифт:
Глава XIII
Не стать ли мне моряком?
Воображение рисовало мне самые радужные картины. Мне казалось, что стоит только добраться до Гавра, как меня тотчас же примут на любой корабль. И я сейчас же отправился в порт, чтобы выбрать себе судно. В Королевской гавани стояло только четыре или пять пароходов. И это было совсем не то, что мне надо. В гавани Бар стоял большой американский корабль, из него выгружали тюки хлопка и сваливали их в кучу на причале. И это было не то, что мне надо. Я хотел поступить на французский корабль. Обходя Коммерческую гавань, я пришел в неописуемый восторг от судов всех стран, больших и малых: меня встретил целый лес мачт, знамена и флаги со всех концов света. Это было куда лучше Парижа!
Некоторые
Из всех кораблей меня больше всех прельстил один небольшой трехмачтовый бриг, весь белый, с синей полосой на борту, и на доске рядом с ним на пристани было написано: «“Утренняя звезда” отправляется в Пернамбуко и Багию. Капитан Фригар. Отправляется немедленно». Ну, как же не совершить плавание на таком прекрасном корабле? Пернамбуко и Багия! Существуют ли на свете более чудесные названия?
Я взошел на палубу. Экипаж и грузчики были заняты погрузкой судна. В трюм спускали тяжелые ящики, которые раскачивались на цепях. Сначала никто не обратил на меня внимания. Я стоял неподвижно, не смея подойти к господину, который записывал число ящиков, – я принял его за капитана. Наконец он сам заметил меня и крикнул:
– Уходи-ка отсюда.
– Я хотел бы поговорить с вами, господин… мне бы хотелось… я прошу вас взять меня юнгой на «Утреннюю звезду».
Он даже не ответил, а только жестом показал мне на трап, по которому я сюда пришел.
– Но, господин…
Он поднял руку… Я не настаивал и ушел, сильно сконфуженный и, сказать правду, утративший свою шальную уверенность в том, что меня захотят взять на любой корабль, который я выберу. Но я еще не отчаивался, а пошел дальше. Вероятно, корабль «Утренняя звезда» слишком хорош для меня. На этот раз я выбрал бриг черный и грязный, отправлявшийся в Тампико. Он назывался «Угорь». Там мне ответили, что им никто не нужен. На третьем я уже не обращался к капитану, а спросил у матроса. На мой вопрос он только пожал плечами, и я смог добиться от него лишь утверждения, что я смешной малый. Наконец, на одной шхуне, которая готовилась отплыть в Африку, капитан, не внушающий, впрочем, доверия, охотно согласился взять меня. Но когда он узнал, что у меня нет отца, который может подписать условия моего поступления на корабль, что я не зачислен на морскую службу, что у меня нет чемодана с багажом, а главное – что у меня вообще ничего нет, кроме того, что на мне, он велел мне убираться вон, если я не хочу познакомиться с его сапогом.
Дела принимали пренеприятный оборот, и я уже подумывал о том, не лучше ли мне будет уехать в Пор-Дье? Когда я думал о матери и Дьелетте, мысль вернуться казалась мне столь приятной!.. Но стоило мне вспомнить дядю и условие, которым мы с ним были связаны, я снова принимался искать корабль, где капитан согласился бы взять меня в плавание.
Обойдя все гавани, я вышел к самому центру порта. Начался прилив, море начало подниматься, и уже несколько небольших рыбацких судов уходили в открытое море. Я пошел на причал, чтобы лучше видеть, как приходят и уходят корабли. Давно я не видел такого зрелища: прилива, необъятной морской дали, судов, которые прибывают и уходят из Канна, Руана и Гонфлера. Я с радостью наблюдал, как снимаются с якоря большие корабли, отправляющиеся в дальние страны, как прощально машут платками пассажиры, слушал крики моряков, скрип блоков и лебедок, поднимающих на борт грузы… Как были прекрасны маневры множества белых парусов шхун и яхт, стоявших на рейде, почти от самого берега и до горизонта, где море сливается с небом. При виде этого зрелища я забыл обо всем на свете, в том числе и о своих неудачах.
Я стоял, облокотившись на перила балюстрады, около двух часов. Вдруг я почувствовал, что меня кто-то пребольно дернул за волосы. Я с удивлением обернулся: предо мной стоял один из музыкантов труппы Лаполада, Герман.
– Разве Лаполад в Гавре?
Я спросил его об этом с таким ужасом, что он расхохотался и несколько минут не мог мне отвечать. Когда он успокоился, то рассказал, что и он оставил цирк Лаполада и теперь едет к одному из своих братьев, который живет на Американском континенте, в республике Эквадор. Что же касается Лаполада, то я могу быть спокоен: он получил большое наследство, зверинец свой продал, то есть все, что от него осталось, так как Мутон – бедный Мутон! – через две недели после нашего бегства умер. Без Дьелетты он стал мрачным и злым и решительно отказывался от пищи: казалось, что он хочет съесть только Лаполада, на которого бросался с такой яростью еще при нас. Но поскольку Лаполад не захотел спасти жизнь льва ценой собственной жизни, то несчастный Мутон умер.
Герман спросил, не моряк ли я. Я ему рассказал все трудности, с которыми мне пришлось столкнуться, когда я захотел стать моряком.
Герман долго служил в цирке и приобрел способность выпутываться из самых сложных положений.
– Знаешь, что? Я скажу капитану, что ты мой брат.
– Но у меня нет никакого багажа!
Впрочем, это было лишь одно обстоятельство, служившее препятствием для осуществления нашего плана; главное – у нас не было денег на такое длинное путешествие. Герман был немного побогаче меня, и его проезд до Гуаякиля был оплачен братом, но всех наших денег не хватало на то, чтобы оплатить мой проезд.
Пришлось отказаться от этой мысли. Чтобы меня немножко утешить, Герман повел меня обедать, потом в театр, где один из его земляков, музыкант, предоставил нам два места. На сцене давали комедию под названием «Открытая война», где одного из действующих лиц приносят в ящике.
– Вот и ты так, – сказал мне в антракте Герман, – я тебе расскажу сейчас, что я придумал.
Придумал он вот что: достать большой ящик, в котором я спрячусь, и за час до отхода принести его на корабль, хорошо закрытым и завязанным, а когда мы будем в открытом море, он меня выпустит. Капитан не сможет меня высадить, разве что выбросить за борт! А когда я окажусь на корабле, только от меня будет зависеть, чтобы меня приставили к делу.
На другой день мы обошли все лавки с подержанными вещами и за десять франков нашли сундук, обитый железом, который был как раз по моему росту, точно был заказан для меня. Герман снес его к себе; меня он тоже приютил у себя. Он провертел в стенках сундука несколько дырочек, чтобы я не задохнулся, велел мне лечь в него, закрыл, и я пролежал там совершенно свободно два часа. Я мог двигать руками и ногами, мог переворачиваться на бок и на спину, если бы захотел изменить положение тела.
Корабль, на котором Герман должен отправиться в Америку, уходил на другой день, во время прилива, в два часа дня. Я написал письмо матери о том, что я, наконец, на корабле и прошу у нее прощения, что поступил так против ее желания, но что я надеюсь, что это будет к лучшему для всех нас. В это письмо я вложил письмо к Дьелетте, где рассказал ей обо всем, что мы придумали с Германом, и просил ее позаботиться о моей матери.
Герман взвалил ящик себе на спину, но при этом он так хохотал, что меня подбрасывало, точно я ехал на лошади.
За два часа до полного прилива, то есть в полдень, Герман велел мне лечь в ящик и дал мне кусок хлеба.
– До завтра, – сказал он мне, смеясь, – если ты проголодаешься – можешь поесть.
В этом ящике я должен пролежать двадцать часов, потому что иначе, если я выйду рано и мы будем еще недалеко от Гавра, то капитан меня высадит на одно из рыбацких судов или на какой-нибудь корабль, идущий к берегу. А вот в открытом море это сделать гораздо труднее. Уже несколько дней дул сильный южный ветер, и за двадцать часов мы можем далеко уйти в открытое море, оставив Ла-Манш позади.