Приключения Ружемона
Шрифт:
В таких случаях врач растирал желудок пациента так сильно, что часто показывалась кровь. Он давал также больному некоторые породы трав, которые прекрасно очищали организм и вместе с тем сильно возбуждали аппетит.
Некоторые чернокожие способны были съедать просто невероятное количество пищи. Например, один великан съел в одиночку целую кенгуру. Я сам видел это. Конечно, кенгуру был не особенно велик; но все же там было совершенно достаточно мяса для того, чтобы трое или четверо крепких людей могли вполне насытиться.
Чернокожие вообще крайне суеверны. Только те болезни, которые вызывались непомерным обжорством, они объясняли естественным образом и прибегали в таких случаях к помощи своих врачей. Все же остальные, например, лихорадочные заболевания, они приписывали или злому духу, и потому прибегали к различным чарам, чтобы отогнать этого духа, или, чаще всего, «дурному глазу» какого-нибудь врага из другого племени, который из зависти к храброму воину «испортил» его и наслал на него болезнь. Поэтому, когда кто-нибудь заболевал, то прежде всего поднимался вопрос, не был
А всякая битва влекла за собою каннибальский пир.
Приблизительно через месяц после моего приезда на берега Кембриджского залива я в первый раз был свидетелем этого отвратительного пиршества. Один из воинов нашей деревушки умер. Его друзья, на основании своих наблюдений за разложившимся трупом, решили, что он был «испорчен» и умер от колдовства одного из членов племени, жившего неподалеку от нас. Тотчас же была снаряжена экспедиция из нескольких сот воинов, чтобы отомстить врагам. Те, очевидно, ожидали нападения, потому что оба отряда скоро встретились на открытой поляне.
Здесь я имел случай наблюдать способ ведения войны, принятый у австралийских дикарей. Они остановились в некотором расстоянии друг от друга. Тогда один из самых воинственных наших вождей выступил вперед и начал довольно спокойно объяснять противникам причину, вызвавшую наше нападение. Со стороны противников также выступил один из вождей и начал возражать. Некоторое время переговоры велись спокойно; но минут через десять — пятнадцать оба стали все более горячиться, поднялась ссора, и наконец посыпалась обоюдная брань и оскорбления. Тогда их увели; а для переговоров выступили другие вожди, опять по одному с каждой стороны; но и эти постепенно дошли до ссоры, брани и самых страшных оскорблений, какие только они могли придумать. Оскорбления направлялись главным образом на личность покойного; проклинались отдельные органы его тела (сердце, печень и пр.), его предки, родственники, имущество, — одним словом, все и всё, имевшее какое-нибудь отношение к умершему. Когда наконец взаимные оскорбления достигли крайнего предела, один из вождей бросил свое копье в сторону противников. Это, по всей вероятности, было обычным сигналом к битве, потому что немедленно вслед за этим началась всеобщая схватка. Но дикари не знали никакой военной тактики и стратегии; каждый из них дрался сам по себе. Через несколько минут наши противники были разбиты наголову и обратились в быстрое бегство, оставив на поле сражения после такой страшной схватки только трех воинов, не убитых, а более или менее тяжело раненных. Дикари не знают пощады, и раненые, видимо, и не надеялись на нее. Действительно, наши воины тотчас же добили их своими «вадди», т. е. палками с утолщением на концах. Затем трупы были положены на носилки из древесных ветвей и торжественно отнесены в наш лагерь.
По многим признакам легко было догадаться, что готовится каннибальское пиршество; но по очень понятным причинам я не протестовал и вообще не делал никаких замечаний по этому поводу. Прежде всего женщины (они исполняли здесь все работы), припав на колени, вырыли в песке руками три длинные канавы, около семи футов длины и трех футов глубины каждая. Это были печи; в каждую из них положили по трупу, сверху набросали камней и засыпали песком. Затем над всеми этими рвами развели огромный костер, который старательно поддерживался в течение двух часов. Дикари все это время были очень веселы, заранее предвкушая, очевидно, удовольствие хорошо полакомиться. Наконец, часа через два, был подан сигнал; огонь был потушен, и печь открыта. Я заглянул в нее: трупы сильно обгорели, кожа на них местами потрескалась, из этих трещин вытекал растопившийся жир…
Как только открыли печь, несколько воинов с радостным визгом бросились с копьями в канавы, и каждый торопился отрубить себе какой-нибудь член трупа. Я видел матерей, жадно обгрызавших руку или ногу трупа, между тем как окружавшие их дети с плачем требовали своей доли. На тех, которые овладели слишком большими, по мнению других, кусками, нападали, отнимали эти куски и разделяли их на меньшие части своими ножами, сделанными из раковин. Мясо трупов не вполне пропеклось, так что можно себе представить состояние некоторых лакомок во время и после пира! Более ужасного, более отвратительного и возмутительного зрелища невозможно себе представить. После пира начался большой корроборей: но я не в силах уже был присутствовать на нем; страшно расстроенный, с пылающей головой и помутившимися мыслями я забрался в свою хижину и старался позабыть адское зрелище, на котором вынужден был присутствовать.
Довольно, однако, об этом; перейдем к более интересным и веселым
Женщины нашего племени жили между собою, как правило, довольно дружно; но иногда, конечно бывали между ними и ссоры. Поводом к ссорам служили большею частью достоинства и недостатки членов их семейств и племен. Но главным источником самых жестоких ссор служил обыкновенно привоз новой женщины в лагерь, особенно, если эта новоприбывшая была сравнительно красива. Горе ей, в таком случае! Ссоры между женщинами разрешались очень своеобразным способом: обе противницы удалялись в какое-нибудь уединенное место, неподалеку от лагеря, вооруженные одной только палкой на двоих. Тут они становились друг против друга; одна спокойно нагибалась, а другая изо всех сил наносила ей захваченной палкой удар в голову или между плеч. Не надо забывать, что удар наносился не тросточкой, а тяжелой дубиной с утолщением на конце. Подобный удар сразу убил бы любую из наших, белых, женщин. Но чернокожая женщина замечательно крепка; она бодро выносила его, потом брала у противницы палку и в свою очередь наносила такой же удар ей. Таким образом они по очереди били друг друга до тех пор, пока которая-нибудь из них не падала, вся окровавленная, без сознания. Тогда дуэль прекращалась, и та, которая до конца оставалась на ногах, считалась победительницей. По окончании дуэли вражда между противницами обычно прекращалась, и часто они сами перевязывали друг другу раны.
Теперь я перехожу к описанию случая, который имел громадное значение в моей жизни. Я уже говорил раньше о своей наклонности к охоте за дюгонями. И вот эта охота разрушила однажды все мои надежды пробраться когда-нибудь по морю в цивилизованные страны. Однажды утром я выехал на охоту, по обыкновению, в сопровождении своей верной Ямбы; чернокожие, как и всегда в таких случаях, толпой собрались на берегу. Все мое вооружение состояло только из гарпуна, который я привез с собой с песчаного острова, и толстого каната, футов в 40–50 длиной. Ветер был попутный, и лодка быстро понеслась в море. Когда мы уже отъехали несколько миль от берега, я вдруг заметил на поверхности воды какой-то большой темный предмет немного впереди нас. В полной уверенности, что это дюгонь, я быстро встал и забросил гарпун изо всей силы, на какую только был способен. Вдруг из воды высунулась в мучительной агонии голова совсем еще маленького кита; тут только я понял, кого ранил мой гарпун. Кит был всего футов пятнадцати длины. Получив удар, он тотчас же нырнул в воду. Но так как канат мой был, или по крайней мере мне казалось, что он был достаточной длины, то мне не хотелось зря резать его. Между тем кит вскоре опять вынырнул, рассекая воду хвостом и производя страшное волнение. Вслед за этим он, как безумный, бросился вперед, таща за собой нашу лодку с такой ужасной быстротой, что она почти тонула в пенистых волнах.
До сих пор мне не приходила в голову мысль об опасности. Но когда молодой кит остановился, я огляделся вокруг и вдруг с ужасом заметил его чудовишно-громадную мать, которая с суетливо плавала вокруг него, очевидно крайне пораженная его страданиями. Я хотел перерезать канат и поскорее убраться; но прежде чем успел сделать это, громадное животное заметило нашу лодку и бросилось прямо к ней. Тогда я крикнул Ямбе, и оба мы бросились в сильно бушевавшие теперь волны, торопясь изо всех сил уплыть как можно дальше от катастрофы, которая, как я предвидел, должна была сейчас разразиться. И действительно, не успели мы отплыть и нескольких ярдов, как раздался страшный треск; я оглянулся и увидел громадный хвост кита-матери, высоко поднимавшийся над водой, а обломки моей драгоценной лодки падали во вздымавшиеся волны с высоты 15–20 футов. Передняя часть лодки осталась прикрепленной к канату гарпуна, вонзенного в маленького кита. Несмотря на весь ужас и опасность нашего положения, первой моей мыслью тогда было глубокое сожаление о потере своей лодки, этого единственного, как мне тогда казалось, средства возвратиться когда-нибудь в цивилизацию. С быстротой молнии пронеслись в моей голове воспоминания о долгих месяцах тяжелого, упорного труда, потраченного на постройку этого дорогого для меня судна, о надеждах и сомнениях, пережитых во время работы, безумная радость при спуске ее в воду и страшное горе, когда я увидел, что она оказывается бесполезной, будучи запертой в лагуне. Все эти воспоминания промелькнули в моей голове в течение нескольких секунд. Между тем, чтобы добраться до берега, нам надо было проплыть около десяти миль. Несмотря на такое далекое расстояние, я видел совершенно ясно не только берег, но и толпившихся там чернокожих. Они, как я говорил об этом, всегда с большим интересом следили с берега за тем, как я управлял своей лодкой и действовал таинственным, в их глазах, гарпуном. Таким образом они видели катастрофу и теперь торопливо готовили свои плоты, чтобы плыть нам на помощь.
Между тем кит-мать, излив свою месть на мою несчастную лодку, возвратилась к своему детенышу и опять с поразительной быстротой начала плавать вокруг него, видимо, обезумев от горя. Течение благоприятствовало нам, так что мы быстро приближались к берегу, хотя с нашей стороны было большой неосторожностью держаться все время на поверхности воды. Но море было совершенно спокойно, а акул мы не боялись, так как были уверены, что можем отогнать их, сильно всплескивая воду. Скоро большой плот с одним из вождей племени приблизился к нам; хотя я был очень рад тому, что нам с Ямбой удалось спастись, но все еще был крайне огорчен потерей своей лодки. Мысль об этом никогда не покидала меня. При том я с тоской вспомнил, что теперь у меня нет даже необходимых инструментов, чтобы построить себе новую лодку; а пускаться в море на плоту в путешествие, которое, быть может, продлится несколько недель, значило идти на верную гибель…