Прикосновение к идолам
Шрифт:
— Еще бы. Там напечатано стихотворение с посвящением мне. Это номерные экземпляры, и на моем он сам проставил цифру. Я выздоравливала после болезни, и у нас была молоденькая домработница, которую он встретил во дворе и расспрашивал обо мне. Так появилось это стихотворение, а другое стихотворение посвящено новорожденной дочке Пронина. Было это в начале революции, мы жили на Жуковской, теперь улица Маяковского — ты помнишь нашу квартиру?
— Там было много комнат и стоял рояль. И висел самодельный плакат со стихами про какой-то диван…
— Да, в одной комнате стояла гигантская тахта, про которую Кузмин написал:
Мы нежности открыли школу, Широкий— Помню, как я однажды сказал: Лиля, ты не думаешь, что если вымыть Кузмина, почистить его, то получился бы царедворец Людовика Четырнадцатого? А ты ответила: «Рома, неужели ты полагаешь, что царедворцы Людовика были мытые?»
И еще помню, как мы шли с тобой по Охотному ряду в восемнадцатом году и я сказал: «Не представляю Володю старого, в морщинах», а ты ответила, что «он никогда не будет старым, обязательно застрелится. Он уже стрелялся — была осечка. Но ведь осечка бывает не каждый раз».
— Да, мысль о самоубийстве была хронической болезнью Володи. И как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных обстоятельствах. Конечно, разговоры о самоубийстве не всегда пугали меня, а то и жить было бы невозможно. Но бывали случаи, когда я боялась за него, когда он, казалось мне, близок к катастрофе. И перед тем как стреляться, он вынул обойму из пистолета, оставил только один патрон в стволе. Это, кажется, называется «русской рулеткой»? Зная его, я убеждена, что он доверился случаю, думал — если не судьба, опять будет осечка и он поживет еще.
— Знаешь, Лиля, я думаю, что русские интеллектуалы к этому времени почувствовали себя виноватыми в том, что подарили миру слишком много несбыточных иллюзий. И единственным способом достойно исправить положение был храбрый уход со сцены.
— Как знать? Может быть».
Сохранились письма Романа Осиповича Лили Юрьевне. Вот одно из них, датированное 11 июля 1956-го:
«Лилечка дорогая,
никогда так крепко Тебя не любил, как сейчас. Сколько в Тебе красоты, мудрости и человечности. Давно мне не было так весело, благодатно и просто, как у Тебя в доме. Весь последний мой московский вечер я безуспешно звонил Тебе — поблагодарить за дары и благодать.
И очень я сжился с Василием Абгаровичем. Он все и сразу понимает — с нежностью и великодушием. Мне здорово без всех вас скучно и сумасшедше по всех вас грустно. Хочу скоро свидеться снова…
Спасибо за недавно прибывший второй том Собрания сочинений. Обдумываю воспоминания о Володе для Лит. Наследства. Убеждаю поставить здесь англ. перевод Клопа. Пожалуйста напомни Харджиеву его обещание прислать мне «Ряв» с надписью Хлебникова мне. Твой и снова Твой Роман».
«ЛЮ была русской по духу и в то же время космополиткой. Социализм она считала заблуждением, капитализм — глупостью. Ее литературный приговор был уверенный, о стихах она знала все. Пока русские поэты были юными, она помогала им. Они приходили охотно и часто, потому что Лиля их любила и кухня в ее доме была едва ли не лучшей во всей Москве. Она всегда просила их читать новое. Когда юные поэты становились звездами, Лиля теряла к ним интерес. «Бедняжки, — говорила она. — Они опустились до своего собственного успеха». Так написал о ней немецкий поэт Ганс Магнус Энценсбергер.
В те шестидесятые годы наиболее любимы были поэты Виктор Соснора и Андрей Вознесенский. Она с ними дружила, часто встречалась, и они подолгу вели беседы о поэзии, о делах, о жизни. ЛЮ всегда внимательно слушала их стихи, и они считались с ее мнением. Она близко к сердцу принимала их огорчения и радовалась удачам. Чем могла помогала, меценатствовала и протежировала. Сосноре, к примеру, ЛЮ устроила (через Эльзу) приглашение в Париж. Вознесенского познакомила с Арагоном и Триоле, которая впервые перевела его «Озу» на французский язык. Это не значит, конечно, что эти талантливые люди завяли бы без ЛЮ в безвестности, но что было —
ЛЮ очень ценила стихи Бориса Слуцкого, любила его самого и его разговоры, переписывалась с ним в годы войны. Как-то я спросил ЛЮ, как мог Слуцкий выступить в Доме Литераторов против Пастернака, когда над тем вершили расправу за «Доктора Живаго». Она сказала (со слов Слуцкого), что это не со зла, что он, наоборот, хотел защитить его, но выступил неудачно и его речь помимо его воли обернулась против Пастернака. Известно, что раскаяние мучало Слуцкого всю оставшуюся жизнь, привело его в психиатрическую больницу…
Жена Слуцкого Таня в шестидесятых годах была тяжело больна, и ЛЮ помогла ей два раза съездить к врачам в Париж. Это она сумела организовать через своих французских друзей, и лечение продлило Тане жизнь на несколько лет. Вообще к ЛЮ обращались многие — за лекарством, за деньгами, замолвить слово, что, либо устроить и т. п., но я не помню случая, чтоб она отказала, если у нее была возможность помочь.
В ее архиве сохранилось письмо художника Н. Суэтина:
«Лиля Юрьевна!
Пишут Вам друзья и ученики Казимира Севериновича Малевича. В течение 10 месяцев К.С. тяжело болен… Сейчас с очевидностью выяснено, что это — рак. Вопрос стоит о радикальных мерах лечения. В данный момент оба радиевых института закрыты на летнее время. Сроки процесса этой болезни заставляют нас думать об отправке К.С. в Париж, где, как нам стало известно, лечение рака предстательной железы дает очень большие результаты. Лечение потребует 1–2 месяца. Здесь мы начали действовать через Союз Советских Художников и Облпрофсовет, но все это очень трудно… Все это заставляет обратиться к Вам и Осипу Максимовичу, знающим Казимира Северяновича и его значение в искусстве, с просьбой сделать все возможное, чтобы спасти его от скорой и мучительной смерти и помочь осуществить поездку за границу.
Вопрос о деньгах на лечение и жизнь, которые определяются суммой, примерно, в 1000 руб. золотом, может быть можно поставить так, что К.С. разрешат вывести с собою часть картин и что, продав их там, он вернет деньги государству.
Состояние К.С. настолько тяжело психически, что приходится скрывать от него истинное положение, и о том, что у него рак, ему не известно. Поэтому и пишет не сам К.С., а его друзья и просьба к Вам письма посылать по адресу: Ленинград, Главный почтамт, до востребования Наталье Андреевне Малевич.
Но железный занавес уже опустился, и все хлопоты Лили Юрьевны ни к чему не привели.
«У времени в плену»
Во второй половине шестидесятых годов отношения Лили Брик с Луи Арагоном помимо их воли приняли политический оттенок. В послевоенные годы Арагон был главным редактором прокоммунистической газеты «Леттр франсез», членом ЦК ФКП, но в конечном счете и он взорвался: события в Чехословакии, процесс Синявского и Даниэля, травля Солженицына, да мало ли еще что? Его антисоветские высказывания в печати вывели из себя наших власть предержащих: ведь он — лауреат Международной Ленинской премии, это так просто со счетов не скинешь. И соответствующий отдел на Старой площади во главе с Сусловым решил его обуздать.
В Москве есть его заложница — Лиля Брик. Ее сделали одиозной персоной, имя ее в прессе стало появляться только со знаком минус, ее нигде не печатали, посвящения ей в книгах Маяковского стали выкидывать, цензура ретушировала ее фотографии, и там, где поэт стоял рядом с нею, оставляли его наедине с деревом. Изымая ее имя из его жизни, закрыли скромный музей-квартиру в Гендриковом переулке, где они жили последние годы. И на площади Дзержинского открыли мраморный музей-дворец, с мраморными залами, мраморной косностью и мраморными коридорами, следуя по которым можно было дойти до мраморного Маяковского. Ни одной фотографии Лили Брик там не было.