Прикосновение к идолам
Шрифт:
Травля начиналась исподволь: в 1955 году ЛЮ мне писала, что Илья Зильберштейн очень уговаривает ее дать в «Литературное наследство» письма к ней Маяковского, но что она очень этого не хочет. И долго этому сопротивлялась. Потом поддалась на уговоры, дала несколько писем и небольшие свои воспоминания, «но буду счастлива, если их не напечатают».
Как в воду смотрела. Их напечатали, и разразился огромный скандал, имя Маяковского и Брик полоскала вся официальная пресса, а о 65-ом томе «Литературного наследства» («Новое о Маяковском») и лично о Зильберштейне, его редакторе, было даже
«Новое о Маяковском» должно было выйти в двух томах, NN 65 и 66. После скандала 66-ой том печатать запретили, и, ничего не объясняя читателям, в периодическом издании «Литнаследства» после 65-го появился сразу… 67-ой.
66-го тома нет и по сей день, а все письма Л. Брик и Маяковского увидели свет уже в наше перестроечное время. И когда их все прочли, то удивились: из-за чего ЦК КПСС побросал все дела и занялся чужими письмами? Вспоминается Ахматова, которая в своих записках задала риторический вопрос относительно постановления ЦК о ней и Зощенко: «Для чего огромному, сильному государству понадобилось проехать всеми своими танками по грудной клетке немолодой, никому не страшной женщины?» (цитирую по памяти.)
Собственно, то же могла спросить и ЛЮ, но она такой вопрос не задавала, понимая, что стала козырной картой в политической игре против Арагона. Наступление на ЛЮ шло планомерно, и ее умело ставили в центр скандальных инсинуаций, изничижая старую женщину, доводя ее до сердечных приступов. И она, и Арагон это отлично понимали, но все же ЛЮ дала ему знать, чтобы он продолжал вести себя, как считает нужным, что слишком долго они не ведали, что творили и что уже нельзя жить так, как жили раньше.
Политика лжи, замалчивания и дискриминации Лили Юрьевны — то затихая, то вспыхивая вновь — продолжалась до времен перестройки и гласности, когда стало возможным называть вещи своими именами. Но ЛЮ до этого не дожила.
Столь разные люди
Курорты ЛЮ не любила, да и здоровье не позволяло злоупотреблять солнцем. Летом она всегда стремилась жить под Москвой. Своей дачи никогда не было, и в пятидесятых годах ее снимали на Николиной Горе. Жили напротив Михалкова и часто общались с Сергеем Владимировичем и Натальей Кончаловской. Сыновья были маленькие, и слава им только еще «венки плела».
Однажды я провожал ЛЮ к Книппер-Чеховой, которая пригласила ее на пятичасовый чай. ЛЮ принесла ей «Вишню в шоколаде», и мы чаевничали на балконе. Ольга Леонардовна была с перманентом, ухоженные руки. Одета она была в стеганую китайскую шелковую кофту.
Из разговора я запомнил, как Книппер-Чехова сказала, что МХАТ в теперешнем его виде изжил себя, что его нужно закрыть и в его помещении открыть другой театр, с другой программой и другими принципами. Нужны другие пьесы, другая режиссура, но актеров можно оставить. «Не всех, правда», заметила ЛЮ. Ольга Леонардовна засмеялась.
В другой раз на той же Николиной Горе, мы, гуляя, встретили Утесова, который приехал к кому-то в гости и прохаживался с хозяевами. С ним был его зять Альберт
Альберт говорил ЛЮ, как давно он ее любит, но Леонид Осипович заметил, что все же в два раза меньше, чем он, ибо Альберт в два раза моложе его:
— Я же увивался вокруг вас еще в Одессе в двадцатых годах. Помните?
— Не помню, ибо никогда не была в Одессе.
— Были! Были! Вы же приезжали туда с этим — как его? — у вас с ним был роман и останавливались вы в «Лондонской». Об этом говорил весь город!
— Да, действительно. И «Лондонскую» помню, и пляж, и как у вас сидели до утра, тоже вспомнила, а вот поклонника не помню.
Все засмеялись. Подошли к дому ЛЮ, и она пригласила всех зайти поесть ягод. За столом она сказала, что Кирсанов подарил ей пластинку с песней Утесова на слова Семы (так они звали Кирсанова) «Есть город, который я вижу во сне».
— Я прослушала ее три раза, так она мне понравилась.
— Спасибо. Но больше этот босяк ничего для меня не пишет, сколько я его ни прошу. А когда он только приехал в Москву, то все время торчал у меня — ведь мы одесситы, — его папа написал мне, чтобы я не дал сбиться с пути его чаду. Сын добропорядочного портного — и вдруг эта московская богема…
— Ну, он попал в хорошие руки, за ним смотрели и вы, и Маяковский.
— А что вы думаете? Конечно, ему повезло.
— Вы должны помнить, как Сема картавил, когда приехал в Москву, и его чудовищный акцент. Но все время рвался читать стихи на эстраде. Володя сказал ему, что он должен любой ценой избавиться от этих недостатков, ибо его пафос неумолимо превращается в гротеск. Я отвела его к моему дальнему родственнику, логопеду, который лечил от заикания и попросила его наладить Семину речь. И он стал давать ему уроки дикции.
— А вышло как в анекдоте с попом и евреем?
— Вовсе нет. Сема перестал картавить, акцент исчез и он стал выступать публично. Правда, читал он похоже на Есенина…
Он поэт талантливый, а некоторые его стихи я считаю блестящими. Его жену Клаву вы помните?
— Смутно.
— Я-то ее помню хорошо. Она была из деревни, но очень быстро цивилизовалась, заразилась Семиным снобизмом, была умница, симпатичная, очень хорошенькая и даже элегантная. Страстно хотела ребенка и умерла от родов. А Вова, их сын, вырос толковым парнем, занимается наукой.
Уходя, Утесов и Гендельштейн прощались с Лилей Юрьевной так, будто они опять не увидятся в ближайшие сто лет.
Что, в сущности, и произошло.
Последние годы ЛЮ жила на даче в Переделкино, в писательском поселке. Но людей из города не останавливало расстояние, и поток желающих повидаться с нею не иссякал.
Вообще, человек, которого она привечала и одаривала своим вниманием, хотел увидеть ее еще, хотел понравиться ей, рассказать что-то интересное, чем-то поразить. Она умела располагать к себе, улыбаясь, и делала это не специально, это всегда было в ее натуре.