Прикосновение (Пьесы)
Шрифт:
М у р а д. Я не могу… Ты должна знать… Я все равно счастлив, что бы ни случилось. И я очень благодарен тебе… Раньше, до тебя, я никогда не чувствовал сердца. Как будто его не было совсем… Или оно умерло давно, в самом детстве, когда я был совсем маленький… А сейчас я ощущаю его все время… оно шевелится… и в нем нет страха… Совсем нет страха… Ты веришь мне, Лена?
Л е н а. Да, я верю тебе. Но умоляю — ты должен замолчать сейчас, совсем замолчать. Ни одного слова больше…
М у р а д. Я люблю тебя. (Пытается что-то сказать еще, но не может, глаза его закрываются.)
Л е н а (прикладывает ухо к его груди, пугается). Мурад, Мурад… Ты слышишь меня? (Растирает ему виски.) Я верю… Ты слышишь? Я верю тебе. Я знаю, ты любишь меня, очень любишь. Почему ты молчишь? Скажи что-нибудь… Не обязательно молчать. Хоть одно слово, что хочешь… Скажи, что любишь меня… Слышишь? Только не молчи… (Оставив Мурада, плачет.)
З а н а в е с.
СВОЕЙ ДОРОГОЙ
Производственная история в двух действиях
Ф а р и д С а л а е в — 42 лет.
А н я Б е к е т о в а — геолог, 26 лет.
И г о р ь — геолог, 26 лет.
А н д р е й — бурильщик, 30 лет.
С а ш а — бурильщик, 20 лет.
У л а н о в П е т р М а т в е е в и ч — буровой мастер, 54 лет.
З о я — его жена, повариха, 36 лет
В е р м и ш е в Г р и г о р и й А л е к с а н д р о в и ч — главбух, 56 лет.
К а н т е й — дизелист, 35 лет.
С а в к у н и н — охотник, местный житель, 47 лет.
С в е т а — его дочь, 18 лет.
Г а л и м з я н К у р м а н а е в — помбура, 38 лет.
Ж у р н а л и с т — 33 лет.
Г о л у б о й — главный геолог экспедиции, в Мулкасе, затем начальник отдела геологического главка, 55 лет.
Т и м а н о в с к и й — начальник экспедиции, 45 лет.
Ж у р а в л е в — начальник нефтедобывающего главка, 60 лет.
Ч е р к и з о в — начальник вычислительной машины, 28 лет.
Л ю с я — секретарь Салаева.
О т е ц С а л а е в а.
П л а н о в и к.
И н ж е н е р ы и р а б о ч и е геологической экспедиции.
С л у ж а щ и е управления, п о с е т и т е л и.
Действие происходит в 1958—1968 годах.
Ж у р н а л и с т записывает на диктофон рассказ о т ц а С а л а е в а.
О т е ц С а л а е в а (показывает на диктофон). А это что?
Ж у р н а л и с т. А это ничего, не обращайте внимания. Это я на радио обещал, если получится, и для них передачу сделать.
О т е ц (продолжает коситься на диктофон). А мне все равно для кого… Мне бояться нечего. Фарид, мой старший сын, чуть не умер до своего рождения. Я тогда работал начальником милиции в сельском районе. Однажды еду домой с работы, смотрю — мать Фарида, она тогда в положении была, на крыше дома стоит. Я задворками ехал — враги постреливали в меня иногда, — поэтому она меня не видит. Смотрю — вот такие (показывает) здоровенные камни над головой поднимает и на землю сбрасывает. Я кричу ей: «Что ты делаешь, несчастная? Ты что, с ума сошла?» А она мне в ответ: «От ребенка нашего хочу освободиться, осквернен он, не увидит счастья в жизни». — «Как осквернен, — кричу я, — кто тебе такую глупость сказал?» Соскакиваю с лошади — и к ней. Еле стащил с крыши. Оказывается, подсчитала она, что зачат наш ребенок в траурный месяц «магеррам», а по мусульманским обычаям это грех, и, значит, не может наш ребенок быть счастливым. Тут я совсем разозлился, я и тогда атеистом был, и сейчас атеист. «К черту, кричу, твои обычаи, ты из-за них моего первого сына загубить можешь!» (Усмехается.) Почему-то я уверен был, что сын у меня родится. Так и получилось — родился Фарид. И вырос, вопреки мусульманским обычаям, счастливым. Всю жизнь ему везло: дом родной покинул, к черту на кулички, в Сибирь, уехал, и то повезло… Честно говоря, сперва против Сибири был. Вернее, не против Сибири, а вообще против того, чтобы он из дома уезжал: что, мало у нас в Азербайджане нефти, что ли? Но он и меня не послушался, уехал. Сперва в Мулкас попал, там ничего не удалось найти, потом, через три года, в Тургут перебрался. Здесь ему повезло — нашел нефть. Много нефти. Очень много… А потом ему везде везло, где бы ни работал. Везучим он у меня оказался. Очень везучим. (Усмехается.) А жена, глупая, боялась, что он несчастливым вырастет. Чуть не погубила его. Хорошо, что я атеист. Я и тогда атеистом был, и сейчас атеист. Ни во что не верю — ни в бога, ни в черта. Живу себе своим умом. (Уходит.)
З а т е м н е н и е.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Кабинет Салаева в геологическом главке — обитая дерматином дверь, Т-образный стол с радиотелефонным пультом.
Одновременно с телефонным разговором С а л а е в слушает Г о л у б о г о, очень взволнованного своим сообщением.
С а л а е в (в трубку). Да, слушаю… давай… Алло… алло…
Г о л у б о й. Обсуждение плана перенесли на четыре часа!
С а л а е в (спокойно). Завтра?
Г о л у б о й. Сегодня! Якобы потому, что Журавлев утром в Москву улетает.
С а л а е в (в трубку). Алло… Олег Иванович? Говори, я слышу тебя. (Снимает вторую трубку.) Люся, вызови мне Черкизова. (Вешает трубку.)
Г о л у б о й (в полном отчаянии). Две телефонограммы подряд пришли, такая паника, специально сделано…
В кабинет заглядывает ж у р н а л и с т. Голубой машет на него руками.
Ж у р н а л и с т (растерянно). Мне было назначено на три.
Г о л у б о й (надрывным шепотом). Сегодня нельзя, нельзя… Потом…
С а л а е в (в трубку). Так… так… (Жестом предлагает журналисту войти, сесть.) А как себя тринадцатая ведет? В каком виде отмечались нефтепроявления? Она у тебя через буфер работает или через затрубное пространство?.. Что?..
Журналист, обойдя Голубого, укоризненно качающего головой, садится.
Что значит «черт его знает»? Ты со мной так не разговаривай! Ты там рядом сидишь… И потом — что за радиограммы ты даешь? Что значит «вышла нефть»? Ты же инженер все-таки… Вот так и пиши… открой до конца… А воду отобрали? Давай… давай… (Вешает трубку. Журналисту.) Извини. (Поднимает другую трубку.) Люся, принеси радиограммы за сегодняшний день. (Вешает трубку, улыбается журналисту.)