Прикосновение полуночи
Шрифт:
Я невольно рассмеялась. А потом обняла его.
– Ты бы смотрелся восхитительно.
Он обнял меня в ответ.
– Ты обсудишь это с королевой, прежде чем сделать заявление для прессы или позвать полицию, правда?
– Да, и говорить стану только с полицией. Сперва надо постараться выставить отсюда журналистов.
Он обнял меня крепче.
– Благодарение Консорту!
Я высвободилась из его объятий и буркнула:
– Я знаю, чего хочу, Рис, но я не самоубийца.
– Ты надеешься, что она любила брата достаточно, чтобы чувствовать свою вину, – сообразил Аматеон, и я стала думать о нем немного лучше.
– Что-то в этом роде, – подтвердила я.
– Ей
Я обдумала это утверждение.
– Может, ты прав, а может, ошибаешься.
– И ты, в надежде, что я ошибаюсь, согласна рисковать жизнью?
– Нет, не жизнью. Но я рискну.
– Ты так уверена, что не ошибаешься?
– Насчет королевы – не уверена. Но я права в том, что касается расследования. Я знаю, что мы должны сделать, и я намерена добиться от королевы согласия.
Он вздрогнул.
– Если ты не против, я лучше останусь здесь – посторожу коридор.
– Я не хочу, чтобы со мной шли те, чей страх перед королевой больше желания поступить по совести.
– О черт, Мерри, тогда с тобой никто не пойдет, – сказал Рис.
Я взглянула ему в глаза. Он пожал плечами.
– Мы все ее боимся.
– Я пойду с тобой, – заявил Холод.
– И я, – сказал Гален.
– На мой счет сомнения есть? – спросил Дойл.
От большинства остальных высказался Адайр.
– Я считаю это глупостью, хоть и вызывающей восхищение глупостью, но мое мнение значения не имеет. Ты – наш амерадур, а этот титул я не произносил уже много лет.
Амерадур – это титул вождя, избранного по любви, а не по крови. Амерадур – это значит, что человек отдаст жизнь за твою победу. Этим титулом в Уэльсе звали Артура… Да, того самого Артура. И моего отца так называли – некоторые из его людей.
Я не знала, что сказать, потому что сделала слишком мало, чтобы заслужить этот титул. Пока – слишком мало.
– Я не заслужила такой чести ни от тебя, Адайр, ни от кого-то еще. Не зови меня так.
– Вчера ты пожертвовала собой ради нас, принцесса. Ты приняла всю мощь самой королевы на свое смертное тело. Когда ты обратила против нее свою магию – это был один из самых храбрых поступков, какие я только видел, клянусь своей головой.
Я не знала, то ли смутиться, то ли попытаться объяснить, что храбростью там и не пахло. Я тогда перепугалась до смерти.
– Ты – наш амерадур, и мы пойдем за тобой, куда бы ты нас ни повела. До конца, каким бы он ни был. Я умру, но не позволю кому-либо причинить тебе вред.
– Ты подумай, что говоришь! – воскликнул Аматеон.
Я с ним согласилась:
– Не клянись уберечь меня от любого вреда, Адайр, не нужно. Поклянись защищать мою жизнь, если ты должен это сделать, но не беречь от любого вреда.
Но, кажется, ни он, ни Аматеон меня не слышали. Я была объектом обсуждения – и только.
– Она спасла нас вчера ночью, – заявил Адайр. – Она спасла нас всех. Она рисковала жизнью, чтобы спасти нас. Как ты можешь стоять здесь и не дать ей обет?
– Мужчина, утративший честь, не может давать обеты, – горько сказал Аматеон.
Адайр положил ему на плечо руку в латной перчатке:
– Так пойди с нами к королеве, обрети вновь свою честь!
– Вместе с честью она отняла у меня и храбрость. Я слишком боюсь предстать перед ней с такими новостями. – У него на щеке блеснула одинокая слеза.
Глядя на отчаяние в его глазах, я сказала единственное, что пришло мне на ум:
– Я попробую сыграть на ее чувстве вины. Вины за нераскрытое убийство ее родного брата. Но если этого будет недостаточно, я напомню ей, что она
– Напоминать монархам об их долгах не всегда мудро, – заметил Дойл.
– Да, но мне нужно ее согласие, Дойл. Если она запретит – мы ничего не сможем сделать, так что мне придется добиться ее согласия.
Он тронул меня за лицо.
– Я вижу в твоих глазах одержимость. Смерть твоего отца тяжкой несправедливостью легла тебе на сердце.
Я закрыла глаза и легла щекой в его теплую ладонь. Его рука загрубела от веков упражнений с мечом и ножом. И от этого она казалась как будто более настоящей, более твердой, более надежной. А кое-кто из сидхе, из тех слишком высокородных, у которых не бывало мозолей, считали это признаком нечистоты. Грязные расисты!
В объятиях Дойла я могла позволить себе вспомнить тот кошмарный день. Забавно, как хорошо защищается мозг. Я видела окровавленную ткань и носилки. Я держала руку отца, холодную, но еще не окоченелую. Мои руки были в его крови, потому что я его трогала, – но это был не он. Это была просто холодная плоть. Ощущение ужасающей пустоты, когда я до него дотрагивалась, было похоже на то, как войти в дом, ожидая найти его полным знакомых и любимых людей, и обнаружить только голые стены, даже мебель увезли… Ты бредешь из комнаты в комнату и слышишь, как твои шаги отдаются эхом в этой пустоте. Твой зов отражается от голых стен, на которых еще остались невыцветшие пятна от памятных фотографий – как меловые контуры тел на месте преступления. Он ушел – мой высокий, красивый, мой замечательный отец. Он должен был жить вечно, но чары могут украсть жизнь даже у бога, у того, кто когда-то был богом.
Но если я слишком упорно старалась припомнить этот день, пыталась заставить себя вспоминать – то я вспоминала не тело отца и не кровь. Мне вспоминался меч. Один из телохранителей отца вложил его мне в руки, как передают флаг на похоронах солдата. На рукояти было золотое тиснение с обеих сторон – дерево и вокруг него танцующие журавли. А иногда с ветвей дерева свисали крошечные человечки, и их кровь текла по золоту. Маленькие жертвы буквально проливали кровь на рукоять меча. [9] В тот день рукоять меча была голой и холодила мне руки. На ветвях деревьев не было маленьких жертв – потому что величайшая из жертв уже была принесена.
9
Прототипом принца Эссуса является Езус (Esus), один из трех верховных богов древних кельтов – наряду с Таранисом и Тевтом. Предполагается, что ему приносили человеческие жертвы, причем жертву вешали на дереве и, возможно, наносили удары, чтобы человек истекал кровью. Считается, что этот бог олицетворял смерть как избавление от старого и отжившего.
К этой тисненной золотом кожаной рукояти я почти весь день прижималась щекой. Я вдыхала запах выделанной кожи, запах масла, использовавшегося для чистки, и над всем этим был его запах. Отец веками носил на себе этот меч, и ножны впитали запах его кожи. Я бралась за рукоять и нащупывала пальцами неровности, образовавшиеся даже в волшебном металле от постоянных касаний его ладони.
Много ночей я спала, прижав к себе этот меч, словно все еще чувствовала руку отца на рукояти меча, его тело рядом с мечом. Я поклялась на клинке моего отца, что отомщу за его смерть. Мне было семнадцать.