Прикосновение полуночи
Шрифт:
Мэдлин оглядывала меня с подозрением.
– Вы хорошо себя чувствуете, принцесса?
– Прошу прощения, я немного устала, кажется. Что, я пропустила вопрос?
Она улыбнулась и кивнула.
– Боюсь, что так.
Она повторила вопрос, и я пожалела, что все-таки расслышала его.
– Вам известно, где находится ваш кузен?
– Он здесь, в ситхене, но чем он занят в эту минуту, я не знаю. Прошу прощения.
Мне нужно было уйти от этой темы и вообще с этой сцены. Я подала сигнал Мэдлин, и она закрыла пресс-конференцию, пообещав устроить фотосессию через день-другой, когда принцесса окончательно выздоровеет.
Волшебное созданьице с крылышками
Малютка была голубовато-розовая, с блестящими голубыми крыльями. Фея пролетела сквозь строй прожекторов, прикрывая глаза крошечной ладошкой. Я думала, что она подлетит ко мне или к Дойлу, но она выбрала Риса.
Она спряталась в его длинных белых кудрях и прошептала что-то стражу на ухо, закрываясь его шляпой, как щитом. Рис поднялся и подошел к нам, улыбаясь.
Дойл стоял совсем рядом со мной, но я не сумела разобрать, что прошептал ему Рис.
Дойл кивнул, и Рис вышел первым, унося крошечную фею, так и оставшуюся под защитой его кудрей. Я хотела спросить, что же такое важное стряслось, что Рис не стал дожидаться ухода прессы. Кто-то крикнул:
– Куда вы, Рис?
Но Рис только махнул рукой и улыбнулся в ответ.
Дойл помог мне встать, и стражи сомкнулись вокруг меня разноцветной стеной, но репортеры не хотели нас отпускать.
– Дойл, принцесса, что случилось?
– Что сказала малышка?
Пресс-конференция была закончена, и вопросы мы проигнорировали. Может, стоило бы дать им какое-то объяснение, но Дойл то ли не считал это нужным, то ли не знал, что сказать. Его рука, на которую я опиралась, была напряжена, а значит, сообщение Риса его потрясло. Чего же все-таки боится Мрак?
Стена разноцветных широкоплечих мальчиков сопроводила меня со сцены и из зала. Оказавшись в коридоре, вдали от прессы, я прошептала:
– Что случилось?
Современная технология – чудесная штука, но мне не хотелось, чтобы наш разговор уловил какой-нибудь сверхчувствительный микрофон.
– В одном из коридоров у кухни лежат два трупа.
– Фейри? – спросила я.
– Один, – ответил Дойл.
Я споткнулась на своих каблуках, попытавшись остановиться, когда он продолжал тащить меня вперед.
– А второй?
Он кивнул:
– Вот именно.
– Что, репортер?! Кто-то из них решил прогуляться?
Холод наклонился к нам из общего строя.
– Это невозможно. Здесь везде заклятия, которые не выпустят человека за пределы безопасной зоны внутри ситхена.
Дойл смерил его взглядом.
– Ну так скажи, откуда взялся в нашем ситхене мертвый человек с фотокамерой в руке.
Холод открыл рот… и закрыл его.
– Не знаю.
Дойл качнул головой:
– И я не знаю.
– Да, – протянул Гален. – Похоже на катастрофу.
В ситхене неблагих фейри лежит мертвый журналист, а толпа живых журналистов еще слоняется поблизости. Катастрофа – это еще слабо сказано.
Глава 3
При дворах я видела больше насилия, чем за всю свою карьеру частного детектива в Лос-Анджелесе, зато в Л-А я видела много больше смертей. Не потому, что я часто расследовала убийства – частным сыщикам не поручают такие расследования, во всяком случае, не по
И еще я приучила себя, что мертвое тело – всегда «оно». Потому что как только начинаешь думать об убитых «он» или «она» – они сразу становятся для тебя личностями, людьми, а они больше не люди. Это трупы, и если не брать во внимание очень специфические обстоятельства, они являются всего лишь инертной материей. Потом, после всего, можно посочувствовать жертве, но на месте преступления, особенно в первые моменты, для нее же лучше, если ты обойдешься без сочувствия. Сочувствие мешает думать. Сопереживание выводит из строя. Отстраненность и логика – вот спасение на месте убийства. Все другое ведет к истерике, а я – не только самый квалифицированный детектив среди присутствующих, я еще принцесса Мередит Ник-Эссус, обладательница рук плоти и крови, Погибель Бесабы. Бесаба – это моя мать, и из-за моего зачатия ей пришлось выйти замуж за моего отца и какое-то время жить при Неблагом Дворе. Я принцесса, а в один прекрасный день могу стать королевой. Будущие королевы истерик не устраивают. Будущим королевам, которые к тому же опытные детективы, истерика вообще не позволительна.
Проблема была в том, что одну из убитых я знала. Я помнила ее взгляд и походку. Я знала, что она любила классическую литературу. Когда ей пришлось покинуть Благой Двор и присоединиться к нам, она поменяла имя, как это делали многие, даже не изгнанники. Фейри меняют имена, чтобы не вспоминать каждый день о том, кем они были и как низко пали. Она назвалась Беатриче, по имени возлюбленной Данте в его «Божественной комедии». Дантов ад. Она говорила: «Я в аду, и имя у меня должно быть соответствующее». В колледже я выбрала одним из факультативных курсов мировую литературу. Закончив учебу, я подарила большую часть книг Беатриче, потому что она их стала бы читать, а я – нет. Я могла в любой момент купить заново те немногие книги, которые мне по-настоящему нравились. Беатриче не могла. Она не могла сойти за смертную и не любила, когда на нее пялились.
Сейчас я на нее пялилась, но это не имело для нее значения. Для нее теперь вообще ничто не имело значения.
Беатриче выглядела как увеличенная копия крошечной феи, прятавшейся в волосах Риса. Когда-то она тоже могла уменьшаться до такого размера, но с ней что-то случилось при Благом Дворе, что-то, о чем она никогда не говорила, и она потеряла способность менять размер. Она навсегда осталась примерно в четыре фута и два дюйма ростом, [7] и нежные стрекозиные крылья за ее спиной стали бесполезны. Феи-крошки не умеют левитировать, они летают по-настоящему, а при таком росте крылья уже не могут их поднять.
7
127 см.