Прилипалы
Шрифт:
Коллеги даже сравнивали Джека Барнетта с Ронни Рейганом, чем нисколько не смущали Джека, поскольку последний считал собственную внешность неплохим козырем в политической игре, ибо половину его профсоюза составляли женщины. Большинство его противников, а их хватало с лихвой, утверждало, что попал он на свою должность, вовремя побывав в нужных постелях. Он никогда не вступал с ними в спор, тем более что женщинам нравился мужчина, знающий свое дело в постели.
Разумеется, и у него были причуды. Ел он только фрукты, орешки и сырые овощи, напрочь отказавшись от мяса. Каждое утро делал шестьдесят пять отжиманий,
В ранние годы КПП они были дружны — молодые, симпатичные, слегка удивленные столь быстрым подъемом к вершинам власти. Никаких стычек у них не было. Но, набирая все больше власти и престижа, они с нарастающей ревностью следили за успехами друг друга. Естественные соперники в борьбе за некий приз, который так и остался неразыгранным.
Двенадцатого сентября, во вторник, без трех минут одиннадцать, большой черный «кадиллак», с Фредом Муром за рулем и Дональдом Каббином и Келли на заднем сиденье, остановился у Барнетт-Билдинг.
Каббин вылез из салона первым, Келли — за ним.
— У тебя все с собой? — спросил Каббин.
— Все здесь, — Келли указал на «дипломат», что держал в руке.
— Я говорю, все.
— Это тоже при мне.
— Хорошо. Фред, ты нас подожди.
— Вы действительно не хотите, чтобы я пошел с вами?
— Нет. Я хочу, чтобы ты дожидался нас здесь.
Вестибюль Барнетт-Билдинга украшала фреска, изображавшая рабочих в широкополых шляпах, что-то делавших с тросами, трубами и гигантскими гаечными ключами. То ли они строили мост, то ли линию электропередачи. Художник запечатлел на фреске и женщин. От мужчин их отличало лишь отсутствие широкополых шляп. Келли нашел фреску отвратительной. Его отец даже не заметил ее.
Миновав суровую блондинку-секретаря с резким, зычным голосом, отец и сын поднялись на лифте, минуя этажи, битком набитые профсоюзными бюрократами: отделы учета, экономики, юридический, социологических исследований, образования, бухгалтерию, пенсионный фонд и многие, многие другие, где делалась вся черновая работа. Двери кабины открылись на двенадцатом этаже, последнем: здесь принимались решения.
«Это же обычный бизнес, — думал Келли, — только продают здесь труд, а если цена не удовлетворяет продавца, он устраивает забастовку, то есть уходит с рынка до той поры, пока возросший спрос не повысит рентабельность производства».
На двенадцатом этаже пол устилал ковер, а пластиковые панели стен отдаленно напоминали орех. Их встретила другая секретарша, такая миловидная, что с успехом могла бы попробовать свои силы в каком-нибудь рекламном агентстве. Обворожительно улыбнувшись, она спросила, чем может им помочь?
— Где тут мужской туалет? — осведомился Каббин.
— У вас есть договоренность о встрече? — спросила девушка.
— Не
— Туалет по коридору налево.
— Пошли, парень, — Каббин двинулся в указанном направлении.
Келли подмигнул девушке.
— Можете представить себе, это мой отец.
— Счастливчик.
— Пошли, Келли, — позвал сына Каббин.
— На следующей неделе он уже сможет все делать сам.
В туалете Каббин приложил палец к губам, а затем наклонился, чтобы заглянуть под двери кабинок. Когда он разогнулся, Келли уже открыл бутылку.
— Держи, чиф. На дорожку.
Каббин выпил, глубоко вдохнул, вернул бутылку.
— Раз уж мы здесь, воспользуемся предложенными услугами. Чего таскать в себе лишнее.
Отец и сын встали у писсуаров.
Каббин-старший хохотнул.
Келли повернулся к отцу.
— Мне вспомнился Барнетт.
— И что?
— Писать он всегда уходил в кабинку.
— Стеснялся, наверное.
— Таким доверять нельзя.
— Почему?
— Те, кто прячется по кабинкам, обычно «голубые».
— Я еще не слышал о «голубых» с девятью детьми.
Джек Барнетт что-то писал, когда Каббин и Келли вошли в кабинет. На секунду поднял голову, чтобы взглянуть на них, вновь вернулся к прерванному занятию.
— Чего тебе надо? Привет, Келли.
— Привет, Джек, — ответил Келли.
— Присядьте, — Барнетт продолжал писать.
Келли выбрал себе кресло перед столом Барнетта, Каббин устроился подальше, в стороне, чтобы Барнетту, разговаривая с ним, пришлось бы повернуться.
Келли многократно бывал дома у Барнетта, поскольку трое из его детей были практически его ровесниками. Даже в середине пятидесятых, когда Барнетт помогал сопернику Каббина и их вражда достигла пика, на детях это никак не отразилось. С кем дружить, определяли они сами, без подсказки отцов.
Но в кабинете Барнетта побывать Келли еще не довелось, и, оглядевшись, он решил, что такой кабинет годится как для президента большого профсоюза, так и для руководителя процветающей компании, производящей корм для собак. Кабинет словно говорил: «Эй, ты, посмотри, куда попал!» Толстый ковер на полу, стены, отделанные панелями настоящего орехового дерева, большой стол, многоканальный телефон, коричневый кожаный диван, удобные кожаные кресла, кофейный столик, на стенах два десятка фотографий в рамках, запечатлевших Барнетта с известными политиками стран, как до сих пор говорил Барнетт, свободного мира.
Каббин молчал, пока Барнетт не закончил писать и не повернулся к нему.
— Ну? — буркнул он.
— Я хочу, чтобы ты не совал свой вонючий нос в дела моего профсоюза, — прорычал Каббин, не повышая голоса.
— Дерьмо собачье, — Барнетт бросил ручку, естественно, «паркер», на стол, посмотрел на Келли.
— Он опять набрался? Я понимаю, он — твой отец и еще только одиннадцать, но я знаю, что он, случалось, прикладывался к бутылке и раньше.
— Он не набрался, Джек.
— Если ты не перестанешь совать свой вонючий нос в дела моего профсоюза и вообще не будешь держаться от него подальше, я надеру тебе задницу, — в голосе Каббина все явственнее зазвучала угроза.