Примула. Виктория
Шрифт:
С течением времени всё худо-бедно налаживалось. Рабочие защищали себя. Джеймс Гринвуд умер в 1929 году, почти на тридцать лет пережив королеву Викторию. Ему было почти девяносто семь лет. Его сочинения успели основательно подзабыть. Но никто не скажет, что Гринвуда забыли вовсе [80] !
Другой английский писатель, очень великий, очень классик [81] , называл работные дома «системой вероломства и обманов». Здесь плохо кормили, а одевали ещё хуже. Но заставлять работать всё же никогда не забывали!..
80
...что Гринвуда забыли вовсе!.. — его повесть «Маленький оборвыш» популярна в России. Максим Горький прочитал эту повесть в ранней юности и впоследствии писал: «...Много бодрости подарил мне Гринвуд...» В СССР повесть Гринвуда много раз переиздавалась в прекрасном пересказе Корнея Чуковского.
81
...очень классик... — Чарльз Диккенс в романе «Приключения Оливера Твиста» (1838).
Надзор и попечение о бедных отличались суровостью. Чиновники проверяли, действительно ли нуждающиеся нуждаются. Кроме работных домов, где бедняков всё же лечили и кормили, существовали и другие заведения. Например, исправительная тюрьма Брайдуэл, где жилось куда построже, чем в работном доме. Или Ньюгет — главная лондонская уголовная тюрьма (она, впрочем, была закрыта в 1877 году). Приходы, конечно же, стремились сократить число бедняков, о которых следовало заботиться. Существовало известное «право оседлости», согласно коему бедняки, не родившиеся в данной местности, не подлежали призрению (а не презрению!) и просто-напросто высылались в ту местность, где они родились. Все бранили суды, уголовный, Канцелярский и прочие. Но без судов было бы гораздо хуже! Кроме всего прочего, приходы облагались «налогом на бедных», и множество частных благотворительных обществ собирали пожертвования среди богатых людей и предоставляли им, в соответствии с суммой пожертвования, то или иное число голосов при выборах правления и административного персонала данного общества...
Лондон глазами классика [82] ...
Воскресный вечер, — мрачный, душный и пасмурный. Церковные колокола всевозможных тонов, звонкие и глухие, звучные и надтреснутые, быстрые и мерные, трезвонят как бешеные, вызывая трескучее, безобразное эхо. Меланхолические улицы, одетые копотью, точно трауром, нагоняют жестокое уныние на тех, кому приходится любоваться ими из окон. На каждом перекрёстке, на каждой улице, почти за каждым углом звонит, гудит, дребезжит какой-нибудь унылый колокол, точно чума царит в городе и телеги с трупами разъезжают по всем направлениям... Не на что взглянуть, кроме улиц, улиц, улиц. Негде подышать свежим воздухом, кроме улиц, улиц, улиц. Негде развеять хандру, не на чем отвести душу...
82
...Лондон глазами классика... — Чарльз Диккенс «Крошка Доррит» (1857).
День умирает. Дома настолько угрюмы, что если бы бесплотные души их прежних жильцов могли теперь взглянуть на них, то не на шутку порадовались бы своему избавлению от таких темниц. По временам чьё-нибудь лицо появляется за грязным стеклом и тотчас пропадает в сумраке, как будто достаточно насмотрелось на жизнь и спешит исчезнуть. Вот и косые линии дождя протягиваются между окнами кофейни и противоположными домами, и прохожие спешат укрыться в соседней крытой галерее, безнадёжно поглядывая на небо, так как дождь становится всё сильнее и сильнее. Появляются мокрые зонтики, зашлепанные подолы и грязь. Зачем является грязь и откуда она является — никто не мог бы объяснить. Но она является мгновенно, как мгновенно может собраться толпа, и в какие-нибудь пять минут забрызгивает всех сынов и дочерей Адама. Показывается ламповщик, и яркие языки пламени, вспыхивая один за другим, точно удивляются, зачем им понадобилось освещать такую мрачную картину.
Перейдя улицу у собора святого Павла, спуститесь к самой воде по кривым, извилистым улицам между рекой и Чипсайдом. Мимо потянутся заплесневелые дома, безмолвные склады и верфи, узкие улицы, спускающиеся к реке, по углам которых виднеются на мокрых стенах билетики с надписью «найден утопленник». Старые кирпичные дома грязны до того, что кажутся совершенно чёрными. На квадратных площадках растут редкие кусты и клочья травы, настолько жёсткой, насколько окружающая их решётка покрыта ржавчиной...
Лондон, Лондон, Лондон...
Столица, её викторианское время, — глазами современного поэта, автора книг с характерными названиями — «Лондонский скряга», «Большой лондонский пожар», «Английская музыка» [83] ...
Всепожирающий город-исполин. Чарльз Диккенс и Фридрих Энгельс бьют тревогу. Фотографы идут «в народ» и оставляет потомкам впечатляющие картины труда и страданий. Сгорбившись, сомкнув руки на груди, сидят женщины. Нищая семья спит на каменных скамьях в нише, образованной парапетом моста, а на заднем плане высится тёмная громада собора святого Павла. Несметно число детей и бродяг, несметно и число уличных торговцев, чьи силуэты колоритно чернеют на кирпичных стенах.
83
...«Английская музыка»... — Речь идёт о современном английском писателе Питере Акройде (род. в 1949 г.); в частности, о его книге «Биография Лондона».
Внутри бедные викторианские жилища, как правило, мрачны и грязны. Среди коптящих сальных светильников висит тряпье. Многие обитатели трущоб словно бы лишены лиц, низведены до теней; их окружают гниющие деревянные балки и головоломный хаос лестниц. Многие — что снаружи, что в помещениях — сгорблены и кажутся маленькими, как будто город давит их своей тяжестью.
Мы видим на улицах громадные, неисчислимые толпы, видим улицы, полные кипучей и борющейся жизни. Порой на лице прохожего возможно уловить вспышку чувства — жалости, злобы, нежности. Воображение дополняет картину тяжёлым шумом, подобным не утихающему крику... Викторианский Лондон...
Но что это такое — «викторианский Лондон»? Это всего лишь определение. Одно определение для множества обликов переменчивого города. В первые годы правления королевы лишь немногие улицы освещались газом, по большей части — масляными фонарями. Припозднившихся прохожих сопровождали домой наёмные факельщики. За порядком на улицах следили не столько «бобби» — полицейские, сколько «чарли» — ночные сторожа. В городе и днём было не так уж безопасно. Окраины сохраняли сельские черты. В Хаммерсмите и Хэкни выращивали землянику. В направлении Хаймаркета тянулись фургоны, лошади роняли навозные комья. Громадные общественные здания, которыми вскоре украсилась столица, ещё не были построены. Развлекались люди как в восемнадцатом веке. Собачьи и петушиные бои собирали уйму зрителей. Не редкость было увидеть позорный столб. На домах красовались нарисованные окна. Разносчики торговали дешёвыми книжками-страшилками и стихами новейших баллад. Зеваки глазели на выставленные в витринах гравюры. Пьяницы заполняли питейные дома. Тревожный город кружился в танце, немного пугающем. Расцвет викторианства должен был упорядочить и облагородить Лондон!
Точно определить переходный момент невозможно. Лондон начал приобретать совсем иной облик. Город пошёл в рост, захватил Излингтон и Сент-Джонз-вуд на севере, затем — предместья Паддингтон, Бэйсуотер, Саут-Кенсингтон, Ламбетт, Кларкенуэлл, Пекхем... Лондон королевы Виктории стал самым большим городом мира. Англия стала первой в мире страной с подлинно городским обществом.
Здесь, в столице Англии, сосредоточилась машинная индустрия, использующая силу пара; здесь царило массовое производство. Здесь по утрам улицы уже заполнялись громадной армией клерков и бухгалтеров, облачившихся в единообразные тёмные костюмы.
Город мглы и тумана. В конце девятнадцатого века, века Виктории, здесь проживало около пяти миллионов человек! И сколько здесь было мужчин в чёрных сюртуках и цилиндрах! И сколько возведено было мощных общественных зданий в стиле неоклассицизма и неоготики; зданий победоносной мощной державы. Рождался новый Лондон — массивный, аккуратный, величественный...
В двенадцатом веке один из участков городской стены прозвали Вавилоном. Дети распевали песенку:
Сколько миль до Вавилона? Двадцать пять и пятьдесят. Как бы мне туда добраться, Чтобы засветло назад? Будь проворней — доберёшься И как раз успеешь засветло назад.