Принц Половины Осени
Шрифт:
– Ты случаем не знаешь, где Четвёртый? – Нетерпеливо спросил О’Хара, пытаясь растормошить меня. Ему на самом деле было интересно. А мне даже понравилась эта власть. Кто бы мог подумать! Кто же знал, что информация – по сути пара слов – может так сильно развязать руки.
– Он… – Я замялся. Наверное, из-за страха, что это автоматически отменит наш договор. – Четвёртый на Ямах. Не знаю, почему вы ещё этого не знаете.
О’Хара кивнул мне и немного поморщился.
– Одного не понимаю: как он ещё не засветился? Такой боец должен был
Да, этому парню явно не хватало софитов и кучи перекупщиков.
– Ты как? Спокойно ночью спишь после подобного? – О’Хара тихонько хихикнул, а потом отмахнулся. – Все в мире предают. Ты представить себе не можешь, сколько людей в мире готовы перегрызть друг другу глотки.
Он откинулся на спинку и задумчиво потёр подбородок. Я старался не снимать улыбку, хотя его молчание уже начинало раздражать.
– Отлично, сотрудничество – это хорошо. Ты дал мне информацию, а что с ней делать – моё дело.
Когда всё было озвучено, идея делиться такими тайнами не казалась очень уж блестящей. Однако сожалеть уже поздно. Мне и без того во многом можно себя упрекать. Но обмен всё равно был удачный. О’Хара всегда умел выжимать максимум выгоды даже из неполноценной информации.
– Что же ты хочешь знать?
Я был в ступоре. Что я хочу знать? Всё. От начальной школы, до дня ареста. Море вопросов, но выбрать нужно только один.
– Мне нужны фотографии. У вас есть фотографии? – Выбрал самое банальное, потому что не смог решить, чего хочу.
Я старался следить за голосом, чтобы он не дрогнул и не надломился. Не хватало ещё слезу пустить при нём. Хотя пара солёных капель уже скопилась под веками. О’Хара резко перестал выражать вообще все эмоции. Он кротко кивнул, достал из кейса три фотографии, немного посмотрел на них, а потом решительно протянул все три.
– Хотел отдать тебе только одну, но, думаю, ты честно заслужил их все. Наслаждайся.
Он поднялся, собрал все договоры, попрощался и вышел. Двое солдат встали позади меня, чтобы передать Моррису, но они ждали, пока я возьму фотографии. Нельзя же, чтобы я уходил без оплаты, это в некоторой степени нарушит условия сделки.
Я робко протянул руку к фотографиям, схватил их и прижал к груди. Сердце забилось слишком быстро, а ноги ослабели. Военные взяли меня под руки, молча, провели мимо Морриса и оставили у входа в мою камеру. Я решительно шагнул вперёд, трепетно прижимая потёртые снимки к себе.
***
Я мягко, с искренней нежностью осмотрел фотографии. Три ярких и настоящих фотографии, на которых запечатлены три крохотных мгновения из целой пропавшей жизни. Из одной пропавшей и двух отнятых.
Мальчик с каштановыми волосами, в широкой улыбке не хватало зуба, а глаза были сощурены от яркого света. Его обнимал…парень. С его широкой и диковатой улыбкой, голубыми глазами, чёрными прядями коротких волос, моего брата трудно назвать мальчишкой, просто непростительно. Он был таким…счастливым.
– Прости, – это само вырвалось. От тоски. Которая вдруг резко охватила. Два радостных ребёнка, и жизнь обоих разрушена. Я сам не заметил, как на фото оказалась пара влажных солёных пятен.
Чтобы не разрыдаться в голос, я начал разглядывать следующую фотографию: мама, в её руках букет с белыми цветами. Она красивая, с рыжими волосами и яркой улыбкой, как у моего брата. У папы вид менее радостный, он выглядит взволнованным, одна его рука на её животе. Я тоже есть на этом фото, да…
Я грустно и вяло улыбнулся. Я был рад за них, очень рад. И эта радость мешалась со скорбью. Как прозрачная вода, в которой комком тонет грязь. Я быстро утёр слёзы и перевернул фото, сзади была выведена надпись «Катрин и Саймон». Мама Катрин. Папа Саймон. Рука механически схватила предыдущую фотографию, на её обратной стороне тоже была надпись «Ты и Томас».
Имена я не вспомнил, но теперь точно не забуду.
Я ещё пару раз всхлипнул, пока смотрел на их застывшие, но живые и искренние улыбки, а потом отбросил фото в сторону. Стало стыдно, что я их вот так оплакиваю. Мысль об их смерти приелась, да, было больно и обидно, но эту рану, можно сказать, зашили. Чувство вины стало чем-то постоянным, тяжёлым, горьким, но привычным. А в тот момент швы разодрали. Резко и больно. Ужасное чувство рвалось наружу, грозя истерикой. Оно вопило и скреблось под грудной клеткой.
Я не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я осмелился взять последнюю фотографию. Я сжимал её в трясущихся руках, боясь выронить. Это была зима. Судя по всему, наш последний зимний праздник. Мы всё вчетвером на улице, вечерний сумрак, который разбавляют огоньки и фонари; радость, которая в тот день явно витала в воздухе. Я не помню радости, но они были счастливы. Этого достаточно.
– Простите. Умоляю. П…простите.
Я повторял, шептал это, будто молитву. Но они не могли меня услышать, они ничего больше не могли. Одной рукой я закрыл лицо, второй продолжал сжимать фотографию. Потом пришлось долго воевать с собой, чтобы снова заставить себя посмотреть на них. На своё изображение я никак не мог перевести взгляд, но потом вдруг заметил, что я с энтузиазмом грызу какой-то радужный леденец.
Я нахмурился, что-то болезненно заскрипело среди мыслей. В этом ржавом механизме началось скудное движение. В коридорах Лабиринта нечто вырывалось наружу с дикой болью в голове и сердце. Тут я замялся и задумался, хочу ли я теперь вспоминать? Любое событие из прошлого тянуло за собой такую тоску по родным, что хотелось выть и лезть на стенку.
Глаза закрылись, брови свелись к переносице. Я всё ещё сжимал фото, казалось, стоит разжать пальцы, как связь с тем, что рвётся из Лабиринта, тут же потеряется. В этот раз всё было ощутимо иначе: я знал, куда идти. Раньше были только блуждания, а сейчас одно из событий прошлого тянуло за невидимую нить. Повороты, двери и снова повороты. Я быстро дошёл до нужной двери и потянулся к ручке. Запястье стянуло болью, кожа покраснела, а суставы пальцев свело, но я твёрдо решил, что в этот раз пора покончить хотя бы с одним замком из тысяч.