Принц шутов
Шрифт:
Его разбудил настойчивый стук. Тук-тук-тук. Дождь. Дождь лился с крыш, смывая снег, освобождая веки ото льда, так что он смог открыть глаза. Остатки кучи снега лежали вокруг, чуть белее его собственного тела.
Снег мягкий, но с такого ложа уже не встанешь. Это мудрость Севера. Снорри насмотрелся на пьяниц, замерзших во сне, и знал, что так оно и есть. Он застонал. Это смерть. Его мертвое тело будет таскаться за легионами трупов, а разум будет заперт внутри. Он никогда не думал, что добрые люди могут беспомощно смотреть мертвыми глазами и отзываться на зов некромантов.
Но вокруг плескалась вода, хлестала из-под соломенной
Налет! Словно ум Снорри тоже оттаял, в глазах засквозили воспоминания. Он тут же поднялся на ноги, дождь начал смывать грязь с бока. Он стоял, пошатываясь, и уже начинал мерзнуть. Боги, нет! Он качнулся вперед, потянулся к стене, ища опоры, хотя руки онемели не меньше, чем ноги.
Дверь лежала на земле, сорванная с кожаных петель, внутри — разбросанные шкуры, осколки горшков, рассыпанное зерно. Снорри вошел, шатаясь, порылся в мехах онемевшими пальцами, дрожа, отбросил постель, боясь не найти ничего — и еще больше боясь найти нечто.
В конце концов он обнаружил лишь лужицу крови на очаге, темную, липкую, размазанную ногами. На белых пальцах кровь выглядела алой и живой. Чья? Много ли ее пролили? От жены и детей осталась лишь кровь? У дверей плясал на ветру застрявший в щели клок рыжих волос. Эгиль. Снорри потянулся к волосам сына окровавленной рукой и забился в конвульсиях, упал, дрожа, на шкуры волка и черного медведя.
Сколько часов ушло на то, чтобы действие яда гулей закончилось, Снорри не знал. Яд, что сохранил его живым в снегу, замедлив сердцебиение и собрав жизненную силу в тугой узел, теперь вернул ему возможность чувствовать, словно вышел из организма. Все чувства обострились, было больно от тока вновь циркулирующей крови и холодно даже в мехах, и горе стало еще горше, хотя и так, казалось, было сверх того, что можно вынести человеку. Он рвал и метал, его трясло, и мало-помалу сила и тепло возвращались в его тело. Он оделся, завязывая шнурки все еще плохо гнущимися пальцами, двигаясь как-то лихорадочно, натянул сапоги, сунул в заплечный мешок остатки запасов — сушеного хека и черные сухари, соль, завернутую в клок тюленьей шкуры, жир в керамическом горшочке. Он взял дорожный плащ из двойной тюленьей шкуры, подбитый гагачьим пухом. Поверх него накинул шкуру волка — зверя, что уходит летом на север вместе с черными медведями и возвращается с началом снегопадов. Весна выиграла свою войну, и Снорри, словно волк летом, нанесет удар на север и возьмет причитающееся.
— Я найду тебя, — пообещал он пустой комнате, пообещал вмятине на постели, где спала его жена, пообещал крыше, небу, богам в вышине.
И, пригнувшись под притолокой, Снорри вер Снагасон покинул дом, чтобы искать топор среди талых снегов.
— И ты нашел его? — спросил я, представляя, как отцовский топор лежит на проталине и Снорри поднимает его ради ужасной цели.
— Не сразу.
Норсиец вложил столько отчаяния всего в два слова, что я просто не мог просить его рассказывать дальше и сидел тихо, но чуть позже он заговорил сам:
— Сначала я нашел Эми — на мусорной куче, ободранную, словно потерянная кукла. — Какое-то время было слышно только треск огня. Я хотел, чтобы Снорри умолк и больше ничего не говорил. — Гули объели ей лицо. Хотя глаза еще оставались.
— Мне так жаль. — Это была правда. Магия Снорри снова проникла в меня и сделала смелым. В тот момент я хотел сам встать между девочкой и теми, кто на нее напал. Спасти ее. А если это не удастся, охотиться за ними до скончания времен. — Смерть, должно быть, была благословением.
— Она не была мертва. — Больше никаких эмоций в голосе. Вообще никаких. Ночь словно сгустилась вокруг нас, темнота стала абсолютной, поглотила звезды. — Я вытащил из нее два гульих дротика, и она стала кричать. — Он лег, и огонь притух, словно затуманенный собственным дымом, хотя, казалось бы, не с чего. — Смерть пришла как благословение. — Он резко выдохнул. — Но нельзя, чтобы отец давал такое благословение своему ребенку.
Я тоже лег, не обращая внимания, что земля жесткая, плащ мокрый, а желудок пустой. С кончика моего носа скатилась слеза. Магия Снорри покинула меня. Единственным моим желанием было вернуться на юг, к удобствам дворца Красной Королевы. Эхо его горя отдавалось во мне и мешалось с моим собственным. Та слеза могла быть пролита по малышке Эми — и в равной степени по мне, да она, наверно, и была по мне, но я буду говорить, что по нам обоим, и однажды в это поверю.
12
На следующее утро мы больше не обсуждали кошмарную историю Снорри. Он ел в мрачном расположении духа, но к моменту выезда был уже вполне благодушен. Он по-прежнему был для меня тайной, но это я как раз понимал очень хорошо. Мы все в какой-то степени занимаемся самообманом — нет человека, способного быть совершенно честным и ни разу не обжечься. В голове здравому смыслу не хватит места рядом со всякими горестями, заботой и страхом. Я привык закапывать такие штуки в темный погреб и двигаться дальше. Демоны Снорри, наверно, тихо выскользнули прошлой ночью, когда мы сидели и смотрели на звезды, но теперь он снова загнал их в подпол и запер покрепче. В мире столько слез, что в них и утонуть недолго, но мы со Снорри знали: действие требует не затуманенного печалью ума. Мы знали, как отодвинуть всякое такое в сторону и идти вперед.
Разумеется, ему хотелось нестись молнией на север ради дерзкого спасения и кровавой мести, а мне — на юг, к милым дамам и беззаботной жизни.
Еще день пути, сырость, грязно-серое небо, пронизывающий ветер. Еще один лагерь у дороги, скудная еда и слишком щедрый дождь. Я проснулся на рассвете и с разочарованием обнаружил, что лежу все под той же изгородью, что с нее капает, а на мне все тот же мокрый плащ, в который я, дрожа, завернулся на ночь. Сны мне снились престранные. Сначала все тот же жуткий демон из оперы преследовал нас в непроглядной дождливой ночи. Потом, однако, вспыхнул свет, и чей-то голос обратился ко мне из глубины этого светового потока. Я почти мог разобрать слова… и наконец открыл глаза. Едва-едва светало, и первые лучи показались мне, еще толком не разлепившему веки, ангелом с распростертыми крыльями на фоне розового сияния, и единственное слово достигло моих ушей. «Баракель».
Еще три дня езды под непрекращающимся дождем — ну, такое вот в Роне лето, — и я уже был более чем готов скакать домой, на юг, к бесчисленным удовольствиям, и лишь страх удерживал меня от этого. Страх перед тем, что осталось позади и что случится, если я слишком удалюсь от Снорри. Раздерет ли меня трещина, сочащаяся светом и жаром, испепелит ли дотла? Страх, что он за мной погонится. Он поймет, куда я подевался, и хотя я знал, что хорошо езжу верхом и смогу выиграть эту гонку, куда меньше я был уверен, что стены города, городская стража и дворец удержат Снорри, когда погоня закончится.