Принц Терний
Шрифт:
Я солгал, чтобы сохранить себя.
Теперь от нее исходил лишь тусклый свет, скорее, даже мерцание на фоне бархата черноты.
— Так говорил Люцифер. Гордость свергла его с небес, хотя он сидел по правую руку от Господа. — Ее голос стал едва слышным шепотом. — Поэтому гордость — абсолютное зло, корень всех грехов.
— Гордость — все, что у меня осталось.
Внутри опять темнота, снаружи — тоже.
39
— Он что, еще не помер? — Женский голос, акцент явно тевтонский,
— Нет. — Молодая, голос знакомый, тоже тевтонка.
— Негоже так долго помирать, — произнесла та, что старше. — И такой белый. По мне так он мертв.
— Крови потерял слишком много. Не знала, что в мужчинах столько бывает.
Катрин! Ее лицо явилось мне среди темноты. Зеленые глаза, точеные скулы.
— Белый и холодный. — Ее руки лежат на моей кисти. — Но когда подносишь к губам зеркальце, оно запотевает.
— Говорю вам, набросьте подушку ему на лицо, и покончим с этим.
Я представил свои руки на шее старой карги. И стало чуть теплее.
— Очень хочу увидеть, как он умрет, — заявила Катрин. — Особенно после того, что произошло с Галеном. Вот бы увидеть, как он умирает возле трона, когда кровь стекает вниз, ступенька за ступенькой… То-то было бы счастье.
— Королю следовало перерезать ему глотку. Окончить начатое прямо там.
Снова старуха. По манере разговора, скорее, служанка. Ее горькие слова повисли в гробовой тишине.
— Только жестокий человек может поднять нож на единственного сына, Ханна.
— Не единственного. Сарет носит вашего племянника. Теперь ребенок родится с надлежащим правом наследования.
— Как думаешь, они оставят его здесь? — спросила Катрин. — Положат в гроб к матери рядом с братом?
— Положат щенков к суке и запечатают склеп, говорю вам.
— Ханна! — Я слышал, как Катрин отошла от меня.
Они отнесут меня в гробницу матери, крошечный покой в склепе. В последний раз, когда я был там, пыль лежала толстым слоем, не тронутая отпечатками сапог.
— Все же она была королевой, Ханна, — заявила Катрин, что-то чистя, судя по звуку, щеткой. — В ней видна сила.
Изображение матери было высечено на мраморной крышке гроба, словно она прилегла отдохнуть, соединив в молитвенном порыве руки.
— Сарет красивее, — возразила Ханна.
Катрин вернулась ко мне.
— В королеве важна сила. — Я почувствовал ее пальцы на лбу.
Четыре года прошло. Четыре года назад, дотрагиваясь до мраморной щеки, я поклялся больше никогда сюда не возвращаться. Тогда я плакал в последний раз.
Интересно, дотрагивалась ли до ее лица Катрин. Гладила ли и она камень…
— Давайте покончим с этим, моя принцесса. Проявим милосердие по отношению к мальчишке. Они положат его к матери и маленькому принцу. — Мед так и лился с языка Ханны. Ее ладонь у меня на горле — кожа на пальцах шершавая, точно акулья.
— Нет.
— Вы ведь сами говорили, что хотели бы посмотреть, как он умирает, — заявила Ханна.
Рука хоть старая, но достаточно сильная. Должно быть, не одной курице в свое время шеи свернула. Может, однажды, а то и дважды довелось и младенцам подсобить. Начала давить сильнее, медленно, но верно.
— На ступенях хотела, пока кровь оставалась горячей, — сказала Катрин. — Но я понаблюдаю за его умиранием, хоть он и долго цепляется за жизнь, все равно она его покинет. Пусть умрет, когда время настанет. У него не та рана, после которой выживают. Путь дождется своего часа.
Старуха принялась давить еще сильнее:
— Ханна!
Она убрала руку.
40
Нас окружает жестокий и загадочный мир, который мы или пытаемся понять, или притворяемся, что понимаем. Мы заполняем темные места наукой или религией в меру своего разумения, предпочитая объяснять все руководством свыше. Хотя для большинства это всего лишь предположение. Скользим по поверхности, не погружаясь в глубины мироздания. Стрекозы, бестолково порхающие над водной гладью глубокого озера. И все это закончится, когда неведомый холод протянет к нам щупальца, чтобы утянуть за собой на дно.
Самую большую ложь мы приберегаем для себя. Играем в игру, где мним себя богами, способными самостоятельно сделать выбор, и течение несет нас по избранному пути. Притворяемся, что не принадлежим к дикой природе. Воображаем, будто все нам подвластно, а цивилизация есть нечто большее, чем просто маскировка. Там же, где таится неизвестное, уповаем на разум.
Эти уроки я постиг в десять, но лишь некоторые из них навсегда остались в памяти. Кориону потребовалось всего несколько мгновений, чтобы научить меня, моя воля, словно пламя свечи на ветру, угасала в промежутках между ударами сердца, а потом и вовсе затихла.
Неподвижный, я лежал рядом с нубанцем на ступенях. Я мог только следить глазами за стариком. При другом освещении он вполне сошел бы за добряка. Что-то в нем напоминало наставника Лундиста, но в нем было и нечто отталкивающее, какая-то ненасытность. Ни лицо, ни глаза не внушали страха, но ужасно было ощущать себя только телесной оболочкой, парящей над бездной мира.
Обычный с виду старик в грязной мантии нагнал на меня такой страх, что стыд стер его из воспоминаний. Такой страх испытывает заяц, когда орел целится нанести удар. Этот страх способен уничтожить. Он вынудит пожертвовать матерью, братом, теми, кого когда-то любил, да всем чем угодно, лишь бы спастись.
Шаркающей походкой Корион подошел ближе и, наклонившись, взял меня за запястье. Прикосновение тотчас же избавило от ужаса. Чувство парения оборвалось мгновенно, словно он повернул кран винного бочонка. Не произнося ни слова, он втащил меня в комнату. Я почувствовал, что щекой коснулся плитки пола.
Тут ничего не было, разве только прислоненный к дальней стене арбалет нубанца. Я представил, как Корион скрывается здесь, в этой пустой комнате, прячет свою древнюю плоть, а сам пристально вглядывается в вечность.