Принцесса Намонаки
Шрифт:
Он так и не взял свиток с вольной, а я так и не сказала ему «прощай».
Я просто отвернулась и ушла, а свиток остался лежать у Ли под ногами.
Он уехал на закате.
Больше мы не виделись.
Я позвала Ванхи в тот вечер, и других евнухов тоже. Мы славно напились в честь удачной охоты. В местном вине хорошо топится горе…
Спустя несколько дней император прислал мне шкуру того тигра. Её повесили в моей спальне, где с тех пор я ночую одна.
Я заканчиваю на этом свои записки — в них больше нет нужды. Я писала их от одиночества, а ещё в попытке разобраться, что со мной происходит. Кажется, я поняла.
Ли следовало отпустить, и я ни о чём не жалею. Иногда мне так тоскливо, что хочется кричать, но оно того стоит.
Ещё я поняла, что верного слугу делает не только клятва, но и дружба. Я скверно раньше обращалась с Ванхи, а он всё равно хорошо мне служил. Его надо наградить.
И познакомиться с другими слугами. Я должна заслужить их верность, так или иначе. Тогда мне не нужен будет такой суррогат любви, каким был Ли. Может быть, я перестану страдать от одиночества?
Император часто зовёт меня с тех пор — на игру в шахматы. Он почти всегда выигрывает, но не грозит мне больше ничем. Только загадочно улыбается. Плевать, ему больше нечем мне угрожать. Моя жизнь важна для него — она козырь в переговорах с Рё-Ка. А ведь это всё, что у меня осталось.
Наверное, я победила. Во всяком случае попытки убить меня, даже во сне, прекратились. Канцлер относится ко мне уважительно, и все его приспешники тоже.
Жизнь и правда налаживается.
Глава 9
Двадцатый день пятой Луны
Я неделю не бралась за этот дневник. И не собиралась, но меня заставили.
Вот как было дело.
— Ичи, ты что-то давно ничего не писал, — сказал как-то император за игрой в шахматы.
Сын канцлера, Такихиро, прислуживал нам — и удивлённо уставился на меня, впервые за всё время. Так-то он глаза прятал. Голым бежать, поди, не понравилось…
— Что не писал? — удивилась я.
Император усмехнулся, поставил мне мат, поднялся с подушек и кивнул следовать за ним.
Мы пришли в одну из темниц, где его величество держит врагов (вроде Соля) — тех, кто света белого уже не увидит… Потому что смотреть будет нечем. За эти дни я узнала увлечение императора: он любил медленно, день за днём отрезать от пленников кусок за куском. Начинал с разума — съедал его, словно червь-паразит (что он сделал и с несчастным Солем). Потом, когда от человека оставался лишь безумный, дрожащий кусок мяса — государь брался и за этот кусок. Резал палец за пальцем, после — руки, ноги, уши, глаза, язык и так далее.
— Боишься меня? — спросил император однажды, заставив наблюдать.
Меня тошнило — это правда, но страха я не чувствовала. Только ужасную брезгливость, словно передо мной жуткая гусеница или паук, и раз убить его не могу, нужно оказаться подальше, потому что смотреть на него мерзко.
— Нет, — ответила я. — Нужно бояться?
Император тогда бросил на стол нож, вытер руки о грязную тряпку, всю в кровавых пятнах, подошёл, схватил меня за подбородок и уставился в глаза.
Он читает человека, как открытую книгу, вспоминала я тогда слова Ли. Читает и выворачивает наизнанку.
Но всё, что я чувствовала — тошноту. И зуд в левой пятке.
— Неужели, сынок? Почему? Что, не боишься, милый Ичи, однажды закончить свои дни тут? — Император обвёл взглядом темницу. — Как эти?
У императора много врагов. В темнице было людно — если можно назвать то, что я видела, людьми.
— Не боюсь, — честно ответила я. Мне пришлось сделать шаг назад — так было противно находиться с ним рядом, до рвоты.
— И почему же? — повторил император, улыбаясь — абсолютно нормально, не безумно. Наверное, это должно пугать: он в себе и делает такие вещи. Но меня это обнадёживало. Раз в себе, то трижды подумает, прежде чем поднять на меня руку.
Принц Рьюичи нужен своему отцу.
Император ждал — и я показала ему одну из своих шпилек.
— Вы не успеете, ваше величество. Я умру раньше. — Да, Ванхи многому меня научил. И ещё… — Вам невыгодно меня убивать, государь. Это хранит меня сильнее, чем любой яд.
Император кивнул, отвернулся и туманно бросил:
— Это и ещё кое-что.
Я не стала уточнять, что он имел в виду, и больше мы к этому не возвращались.
Итак, в тот вечер император привёл меня в темницу, где у стены сгрудились юноши в потёртых синих одеждах. Я уже знала, что это ребята из организации «Синие плащи» — оппозиция императора, те, кто мечтает его свергнуть. Что у них дальше в программе я пока не уточняла — а следует…
Юноши выглядели удивительно… нормальными. В смысле, все их конечности были целыми, и от боли несчастные не кричали. Обычно с оппозиционерами император не был столь мягок. Недавно пятерых сжёг, а перед этим заставил плясать что-то ритуальное перед помостами для казни. Жуть.
Сейчас перед юношами стояли столики с письменными принадлежностями. Император поднял один из исписанных листов бумаги и протянул мне.
Это была копия страницы моего дневника.
— Шепчущие, адепты, — пояснил император. — Пытаются расшифровать твои записки, Ичи. Поздравляю, пока у них не получается. Страница за страницей они пытаются, но у них не получается. Впрочем, они не теряют надежды. Правда, у них почти кончился материал, а ты не даёшь новый. Я хочу, чтобы ты знал: когда страницы кончатся, я начну их убивать.
— Убивайте. Какое мне до них дело? — равнодушно сказала я. Так было нужно. — Они преступники и предатели. Они заслужили самую суровую казнь.
Император заглянул мне в глаза.
— Неужели, Ичи?
Я не отвела взгляд. У меня было время научиться держать себя.
— Государь?
Император усмехнулся. Вытащил кинжал, схватил ближайшего юношу за волосы, заставил встать, замахнулся…
— Не надо! — выдохнула я. И захлопнула рот, но было поздно.
Император выпустил юношу, и тот, равнодушный, как робот, вернулся к письму.
— Помни, Ичи, — сказал «папа». — Ты не настолько твёрд, как хочешь казаться, и мне это известно. Я принесу тебе их тела, если страниц больше не будет.
Я понимаю, что, если им удастся расшифровать этот дневник, я умру. Не только отравленную шпильку я ношу с собой, но, чёрт возьми, я хочу жить.
Однако не ценой чужих жизней.
Я продолжаю дневник, и пусть этих несчастных мальчишек когда-нибудь отпустят… Блажен, кто верует.
Что же, даже если меня заставили, ещё можно получить удовольствие, а расшифровать чужой язык, ни капельки непохожий на местный, думаю, всё-таки невозможно.