Принцип Талиона
Шрифт:
— Извини, — с вызовом цежу я сквозь зубы.
Но он не замечает издевки и великодушно кивает.
— Извиняю.
Его невозмутимость бесит меня еще больше. Я вспоминаю, что мне никогда не удается развести его на эмоции, никогда не удается вывести его из себя. Мы две противоположности — полный штиль и девятибалльный шторм. Вечная мерзлота и экваториальный зной. Вулкан и айсберг. Он тушит меня, когда я разгораюсь, я завожу его, когда он едва не покрывается ледяной корочкой.
Наверное, поэтому мы так подходим друг другу.
Наверное, поэтому мы до сих пор вместе.
— Не знаю, что на тебя нашло, но я не вижу повода для истерики, — продолжает он, едва заметно пожав плечами. — Если тебе так приглянулся этот дом, мы можем купить такой же.
Я
— Да даже если мы купим пять таких домов, ни один из них и близко не будет похож на ее.
— Значит, мы купим ее дом. Со всей обстановкой и мебелью.
— Да плевать мне на обстановку и на мебель! — срываюсь я, но тут же пресекаю вспышку гнева и делаю глубокий вдох.
Но никакие дыхательные упражнения не могут унять сжигающую меня изнутри зависть… и ревность. И всеобъемлющую обиду. И всепожирающую ненависть. Нестерпимую. Неконтролируемую. И постыдную.
Все эти месяцы, наблюдая за Викки и за Робертом, я заталкивала ненависть в самые дальние уголки своего сознания, фанатично воспитывая в себе хладнокровие, потому что месть не свершается на горячую голову, и все же… И все же сейчас я проигрываю этот раунд.
— Ты не понимаешь, — делая над собой усилие, говорю я спокойнее и значительно тише. — Дело вовсе не в доме, и не в его стоимости. И даже не в районе. Это что-то нематериальное. Идеальность дома Викки заключается не в мастерстве дизайнера и не в вычурности обстановки, а в исключительности его хозяйки. Аристократическое воспитание, изящные манеры, безупречный вкус. Ее утонченность, изысканность, галантность, элегантность, лоск… — у меня заканчиваются эпитеты, и я на время замолкаю. — Это не покупается… И этому нельзя научиться. У нее это в крови.
— Ахаа… — задумчиво тянет он и, после очень долгой паузы, посмотрев на меня тяжелым взглядом прозрачно-серых глаз, спрашивает. — А что не так с твоей наследственностью?
— Что? — не понимаю я.
Он поднимается с дивана и встает передо мной, засовывая руки в карманы джинсов.
— Ты говоришь, что у нее это в крови. А твоя кровь чем хуже? Твоя мать из знатного английского рода… Твой прадед, кажется был генералом, рыцарем какого-то ордена?
Я киваю.
— Орден Британской Империи.
— А у нее кто? Славянка-голодранка?
— Она русская, — машинально поправляю я.
— Неважно, — отмахивается он. — А отец и…
— Он мне не отец! — я грубо обрываю его. — У меня нет отца. И мать моя умерла.
— Теперь ты обвиняешь меня в том, что ты сирота?!
Молниеносным движением я выхватываю из-за пояса безотказный глок и целюсь ему в голову.
— Осторожнее, Райан Эттлин. Не ступай на опасную дорожку, — я вновь спокойна и хладнокровна.
Ненависть к биологическому отцу, что давно стала частью моей личности, что на протяжении многих лет, с самого детства, формировала мой характер и была моей движущей и поступательной силой, окутывает меня и замораживает все остальные эмоции: и зависть, и злость, и обиду, и ярость. Как всегда. Стоит мне подумать о нем, как я становлюсь сухой, безэмоциональной, почти неживой. Этому я научилась.
Девятимиллиметровое дуло пистолета все еще нацелено на Райана, но ни один мускул не дрогнул на его безмятежном лице, ни одна ресничка не всколыхнулась, не изменилось и выражение глаз. Он по-прежнему смотрит на меня в упор, и я пасую перед его открытым взглядом. Опускаю пистолет и бормочу слова извинения. Снова.
— Заканчивай этот цирк. Убей их всех, как собиралась, и покончим с этим, — жестко говорит он. — Я хочу вернуть себе свою Кристину. Ту, что встретил подростком в грязной подворотне на окраине Гамильтона. Ту, что стреляла лучше нас всех, ту, которая была безрассудно бесстрашной и умела улыбаться, как никто и никогда. Я давно уже не видел твоей улыбки. С тех пор как мы переехали в этот гребаный город, ты сама не своя. Ты стала жестче, безжалостней, в погоне за отмщением ты перестала ценить человеческую жизнь. Да, мы тоже не ангелы, но криминальный бизнес не бывает без жертв, это не мы придумали.
Он смотрит на меня долгим пронизывающим взглядом, словно пытается понять, дошел ли до меня смысл его слов. Я медленно киваю, и он быстрыми шагами выходит из комнаты и взбегает по лестнице на второй этаж. А я остаюсь стоять посреди гостиной, оглушенная и раздавленная. Только что мне представился шанс взглянуть на себя со стороны. И мне определенно не нравится то, что я в себе увидела…
Его обвинение "сколько уже невинных людей погибли по твоей вине?" стучит у меня в голове. Я вспоминаю двух слуг, сгоревших в загородном доме Вайнштейнов, который я подожгла собственными руками. Застреленный мной охранник в служебном помещении Фонда. Шестилетняя девочка, на которую наехал Виктор на своем джипе, с тормозами которого я тоже поколдовала собственноручно. Она выжила, но на всю жизнь останется инвалидом. А в фитнес-клубе никто не пострадал только потому, что полиция вовремя обезвредила бомбу. Список жертв был бы внушительным.
И все ради чего?!
Сделав шаг, я без сил опускаюсь на диван и, откинув голову на спинку, невидящим взглядом таращусь в потолок.
Ну и что ты будешь делать, Кристина?..
Глава шестая. По праву рождения…
Остановившись перед съездом к хорошо знакомому белоснежному дому, я заглушаю мотор Мерседеса и какое-то время сижу в тишине. Решение приехать сюда было спонтанным, и я все еще не могу решиться.
Минут десять я не двигаюсь и ни о чем не думаю, тупо пялясь на потухшую приборную панель, но потом все же заставляю себя выйти из машины, бесшумно закрываю дверь и шагаю к крыльцу стилизованного под старинную усадьбу дома. Без труда проникаю внутрь его через небольшое прямоугольное окошко цокольного этажа, выходящее на задний двор, и уже через минуту вхожу в холл через потайную дверь — со стороны первого этажа найти ее непросто. Время уже далеко за полночь и я сразу поднимаюсь наверх, полагая, что застану хозяйку дома в ее спальне. Вряд ли она спит, но и находиться внизу для нее сейчас невозможно. Правда, в прихожей уже никаких следов вечернего инцидента, даже пропитавшийся кровью ковер успели заменить на новый, но ей это наверняка служит слабым утешением.
Я отворяю дверь в спальню — на втором этаже их несколько, но после месяцев слежки я точно знаю, какая мне нужна, — и осторожно вхожу. Викки действительно не спит и реагирует на мое нахальное вторжение почти спокойно.
— Пришла еще кого-нибудь пристрелить? — спрашивает с издевкой, хотя голос не повышает.
— Я подумала, — отвечаю я, игнорируя нетеплый прием, — что тебе будет легче принять решение и понять мои мотивы, если я расскажу тебе правду. Мою правду.
Она смотрит на меня одновременно и с интересом, и с сомнением. Но сомнения во взгляде, конечно, несравнимо больше. И это нормально — я тоже сильно сомневалась, что существуют причины, которые, будь я на ее месте, будь я любимой дочерью добропорядочного отца, могли бы убедить меня, что он достоин смерти. Но и ее интерес я тоже понимала — знать, чем же отец заслужил такую ненависть совершенно чужой девушки, и любопытно, и может быть полезно. Вдруг узнав причину, ей удастся решить мою проблему и спасти отца.
Но мою проблему невозможно решить. Уже невозможно.
— Сколько тебе лет, Викки? — резко спрашиваю я, прерывая свое мысленное лиричное отступление.
— Девятнадцать, — отвечает она растерянно, не ожидая вопроса из разряда анкетных.
— Аха. Через месяц исполнится двадцать, — "если доживешь", добавляю я мысленно, хотя и сама уже в это не верю, и спешу ответить на ее немой вопрос, не сумев погасить раздражение в голосе. — Нечего удивляться. Я была бы дурой, если бы затеяла все это, не изучив вас, ваш уклад жизни, круг общения и прочее…