Пришедшие издалека

Хват Лев Борисович

«Придет время, когда Роберт Фалькон Скотт, бесстрашный моряк-исследователь, будет зачитываться книгами прославленных путешественников, и я хочу, чтобы мой юный друг походил на них, лучшего пожелания у меня нет», — сказал Маркем. «О сэр Клементс, никогда я не забуду вашей доброты!» — вырвалось у подростка. Джеркинс, еще не старый тогда человек, помог ему отнести домой дары ученого. Они и послужили фундаментом личной библиотеки флотского офицера.

Предсказание Маркема сбылось наполовину: Скотт стал военным моряком; восемнадцати лет он мичманом ходил на корабле «Бадиша», спустя два года был произведен

в младшие лейтенанты. В дальних походах формировался искусный моряк и зрелый командир. Перечитывая книги первооткрывателей, он чувствовал, как растет в нем жажда познать неведомое, стремление к поискам. Но ни разу не выпадало ему счастье уйти в плавание с научной экспедицией, проверить свои силы и способности в самостоятельных исследованиях.

Стоя у письменного стола, лейтенант медленно поворачивал большой глобус. Тонкие извилистые и прямые линии показывали маршруты Маркема. Завидная судьба! Сэр Клементс в свои семьдесят лет сохранил жизнелюбие юности, страсть к путешествиям, он и сейчас полон проектами новых исканий, неизменно борется за смелые планы исследований. А почетный пост президента Географического общества трижды заслужен им!

Скотт бесшумно пересек кабинет. Зачем же все-таки Маркем позвал его? Быть может, понадобились справки из морских архивов? Пожалуй, не то… А не хочет ли президент выслушать мнение о ком-либо из офицеров, которых прочит в экспедицию? Тоже сомнительно… Не кроется ли за милым приглашением нечто касающееся лично его, лейтенанта флота? Мечтания, беспочвенные мечтания! Скорее всего, ученый намерен поделиться своими проектами. Вероятно, так?.. Все это передумано со вчерашнего вечера десятки раз, а уверенного ответа нет. Остается терпеливо ждать, выдержки у него хватит…

Лейтенант остановился перед приземистым шкафом, слегка дотронулся пальцем до глянцевитой поверхности. Долго, видимо, работал над этой вещью искусный столяр-краснодеревец… За толстыми узорчатыми стеклами покоятся, как и прежде, старинные подзорные трубы, компасы, секстаны, буссоли; на нижней полке стоит ларец с подлинными письмами мореплавателей давно ушедших веков. А рядом едва ли не самые изумительные редкости этого крохотного музея: кожаные цилиндрические футляры с античными папирусами, запечатлевшими сказания о морских походах финикийцев, китайцев, индийцев, греков, римлян, викингов…

Вот в ту большущую подзорную трубу смотрел он почти двадцать лет назад, до боли прищурив левый глаз и взволнованно пытаясь догадаться: в чьих же руках побывала труба? Размышлял Роберт Скотт и сейчас. Не этим ли оптическим прибором пользовался отважный мореход и дерзкий пират Френсис Дрейк, именем которого назван широченный пролив между Южной Америкой и Антарктидой? А возможно, владельцем трубы был несчастный Хьюг Уиллоби, искавший Северный морской путь в Китай и Индию, погибший от стужи и беспощадной цинги вместе с шестьюдесятью двумя спутниками на первом же этапе экспедиции — у берегов Мурмана? Либо в нее глядел дед великого поэта коммодор Джон Байрон, за самодурство и строптивость прозванный «Джек — скверная погода»… А если сам незабвенный Джемс Кук? Никто не знает. Не у многих подзорных труб сохранилась родословная, послужной список. Вот любопытная задача для конан-дойлевского Шерлока Холмса!..

Позади скрипнула дверь, лейтенант оглянулся и просиял. К нему приближался, протягивая обе руки, Клементс Маркем:

— Мне отрадно видеть вас, друг мой.

Взяв лейтенанта за плечи, президент всматривался в его тонкое одухотворенное лицо. Обычно сжатые губы Скотта приоткрылись, он хотел было заговорить, но только вздохнул. В глубине его выразительных глаз угадывалась невысказанная нежность.

— Присядем. Хотите хорошую гавану? — предложил ученый, подвигая к гостю коробку сигар.

— Охотно. А вы?

— В первый день двадцатого века врачи наложили на мое курение табу. Эти милые люди обладают даром причинять неприятности.

— Да ведь так к лучшему, сэр Клементс.

— К лучшему?! Человек пятьдесят четыре года пускал дым, и вот — пожалуйста, — обиженным тоном продолжал Маркем, удерживая просящуюся улыбку. — Но, разумеется, врачи были правы, я подчинился. А теперь, как и всех бывших курильщиков, меня тянет совращать других. Может, и вы бросите, а? — лукаво спросил он.

— Обязательно! Как только докурю последнюю сигару…

— Последнюю? Недурно сказано!

— А вообще-то я приношу табачным компаниям самый мизерный доход, — заметил лейтенант.

— Вы не меняетесь, дорогой мальчик… Полагаю, этим обращением не обижу вас?

— Конечно! Вряд ли стоит говорить, как дорого мне ваше отношение. В этом кабинете я провел лучшие дни юности.

— Зная, что вы желанны в моем доме, можно было бы не ожидать особого письма. Порой мне тоскливо, одиноко…

— Сэр Клементс!..

— Дайте досказать. Обойдусь без упреков. Думаю, служба и домашние дела помешали вам навестить меня в короткие промежутки между плаваниями. Всегда я восхищался вашей преданностью родителям. Помню, дорогой Скотт, как вы приняли весть о разорении отца. Я не читал вашего письма к матери, посланного в пути, но знаю, что оно выражало трогательное беспокойство о ней, готовность взять на себя все заботы. В вашем благородстве и чуткости я никогда не сомневался, а после беды, постигшей отца, убедился, что вы прекрасный сын.

Лицо лейтенанта омрачилось: эти воспоминания были неприятны. Хозяин, словно не замечая, продолжал:

— Сегодня мое одиночество кончилось: утром нежданно нагрянули внучатая племянница Феба и ее мать, они вернулись из Калькутты, где прожили долгие годы, и даже не предупредили телеграммой — хотели сделать сюрприз. Феба выхватила у Джеркинса вашу визитную карточку: «Дедушка, тебя дожидается какой-то лейтенант Скотт». Забыла она вас, для нее вы теперь «какой-то», но для меня и раньше и ныне — Роберт Фалькон, Кон! Ведь так дозволяется именовать лейтенанта Скотта его близким друзьям?

— Прежде всех — вам, сэр Клементс.

— Много раз встречались мы, но ярче всего представляется мне не юноша, не мичман, не лейтенант, а именно мальчик, подросток Кон, родители которого давно еще предрешили, что он будет военным моряком. Такая особенность памяти — печальная привилегия стариков… Меня радует, что вы сохранили свою лучезарную, покоряющую улыбку. Пожалуй, вам и сейчас неизвестно, что действие ее сильнее самых хороших, искренних слов. Однако я не забыл и о вспыльчивости Кона. Бывало, вы взрывались фейерверком, но столь же быстро обретали хладнокровие. А как теперь?