Присягнувшие Тьме
Шрифт:
Я кивнул, но сигареты вынимать не стал. Нельзя было расслабляться — «срочный» вызов не предвещал ничего доброго.
— Вы знаете, зачем я вас вызвала?
— Нет.
— Присаживайтесь.
Она пододвинула ко мне чашку:
— Мы все потрясены, Дюрей.
Я уселся, ничего не ответив.
— Полицейский такого класса, как Люк, такой сильный, надежный… Это кошмар какой-то!
— Вы меня в чем-то упрекаете?
Резкость моего тона вызвала у нее улыбку.
— Как продвигается расследование в Ле-Пере?
Я вспомнил
— Продвигается. По одной из версий, это могли быть цыгане.
— У вас есть доказательства?
— Только предположения.
— Будьте осторожны, Дюрей. Чтобы без всяких расовых предрассудков.
— Поэтому я и не распространяюсь об этом деле. Дайте мне немного времени.
Она рассеянно кивнула. Это было только вступление.
— Вы знаете Кондансо?
— Филиппа Кондансо?
— Служба собственной безопасности, дисциплинарный отдел. Похоже, на Субейра есть что-то существенное
— Что значит — существенное?
— Не знаю. Он позвонил мне сегодня утром и только что перезвонил снова.
Я молчал. Кондансо был одним из тех, кто любит копаться в дерьме и буквально кончает от радости, когда один из нас оказывается за воротами. Тыловая крыса, хлебом не корми — дай только унизить опера, заставить его подавиться своим геройством.
— Рапорт на Люка составлял он. И дело ведет он.
— Как всегда.
— Он считает, что его люди уже вышли на след. Сегодня после полудня кто-то запросил данные на Люка в банке. Он без труда определил любителя совать нос в чужие дела.
Что ж, Фуко зря времени не терял. Она пристально смотрела на меня своим текучим взглядом. В одно мгновение он стал жестким, и ее глаза превратились в бриллианты:
— Что вы хотите раскопать, Дюрей?
— То же, что и Служба безопасности, что и все. Я хочу понять причины поступка Люка.
— Депрессия беспричинна.
— Ничто не указывает на то, что у Люка была депрессия. — Я повысил голос. — У него двое детей, жена. Черт, не мог же он просто взять и бросить их! Должно было произойти что-то невероятное!
Не отвечая, Дюмайе взяла чашку и подула на краешек.
— Есть кое-что еще, — продолжал я уже спокойнее. — Люк — католик.
— Мы все католики.
— Но не такие, как он. И не как я. Каждое воскресенье мы бываем на службе, каждое утро молимся. То, что он сделал, противоречит нашей вере, понимаете? Люк отказался не только от жизни, но и от спасения души. И я должен найти объяснение такому отказу. Это никак не отразится на разработке других дел.
Комиссар сделала маленький глоток, словно котенок.
— Где вы были сегодня утром? — спросила она, осторожно ставя чашку на стол.
— За городом, — неохотно ответил я. — Надо было кое-что проверить.
— В Берне?
Я молчал. Она перевела взгляд на открытое окно, за которым виднелась Сена. День клонился к закату. Речная гладь напоминала застывший цемент.
— Мне сегодня позвонил Левен-Паю, шеф Люка. Ему звонили жандармы из Шартра. Они по телефону получили сигнал. К врачу из местной больницы приезжал парижский полицейский. Высокий, с горящим взглядом… Вам это ни о чем не говорит?
Я резко наклонился и схватился за край стола:
— Люк — мой лучший друг. Повторяю вам: я хочу понять, что его толкнуло на такую крайность!
— Его уже не вернуть, Дюрей.
— Он не умер!
— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.
— Вы предпочитаете, чтобы об этом прознали дерьмокопатели из Службы собственной безопасности?
— Это их работа.
— Да, работа, которая состоит в том, чтобы заводить дела на коррумпированных полицейских, игроков или содержателей борделей. У Люка другой мотив!
— Какой? — насмешливо спросила она.
— Не знаю, — признался я, отодвигая стул. — Пока еще. У этого самоубийства должна быть причина. Что-то необычное, и я хочу это выяснить.
Она медленно повернулась в кресле, чувственным, грациозным движением вытянула ноги и оперлась каблуками о радиатор.
— Нет убийства — нет дела. Все остальное нашего отдела не касается. А значит, и вас.
— Люк для меня как брат.
— Именно об этом я и говорю. Вы — заинтересованное лицо.
— Мне что, взять отпуск или как?
Никогда она не казалась мне такой жесткой и безразличной.
— У вас есть два дня. В течение сорока восьми часов можете не заниматься ничем другим, пока у вас не сложится определенное представление. После этого вы вернетесь к повседневной работе.
— Спасибо.
Я встал и пошел к двери. Я уже поворачивал ручку, когда она сказала:
— И последнее, Дюрей. Не вы один скорбите о Люке. Я тоже хорошо его знала, когда мы работали вместе.
Ответа не требовалось, но я обернулся, пораженный внезапной догадкой. В который раз я удостоверился в том, что ничего не смыслю в женщинах. Натали Дюмайе, женщина, железной рукой управлявшая Уголовной полицией, полицейский от Бога, которая вырывала признания у террористов «Вооруженной исламской группы» и раскручивала цепь поставки героина из Афганистана, беззвучно плакала, закрыв лицо руками.
10
Чистилище.
Слово возникло в моем сознании, как только я вошел в двери реанимационного отделения. Чистилище, где заключены души праведников в ожидании Христа, который придет за ними. Таинственное пространство, где пребывают души детей, умерших до крещения. Бесконечное, темное, давящее пространство, где они ждут решения своей участи. Между жизнью и смертью, как сказал Свендсен.
Одетый в завязанный на спине халат, шапочку и бумажные бахилы, я шел по темному коридору. Слева — освещенная ночником комната медсестры, справа — перегородка из стеклоблоков. В полумраке слышались только щелчки аппаратов искусственной вентиляции легких и попискивание «Физиогарда».