Присягнувшие Тьме
Шрифт:
— Как вы сказали?
Свендсен, торчавший поблизости, тут же встрял в разговор:
— Я тебе объясню…
Я едва не сжег его взглядом. Врач посмотрел на часы:
— Мне правда надо идти…
И тут меня прорвало:
— За этими дверьми погибает мой лучший друг, и я хочу знать, что с ним!
— Прошу меня простить, — улыбнулся врач, — диагноз еще не до конца ясен. Мы проводим тесты, чтобы понять, насколько глубоко он погружен в кому.
— А физическое состояние?
— Жизнь к нему вернулась, но беда в том, что мы не можем его разбудить… И даже если он очнется,
— Но ведь кома бывает разная?
— Да, вы правы. Есть вегетативное состояние, когда пациент реагирует на некоторые раздражители, и настоящая кома, то есть полное отключение. Похоже, ваш друг — где-то посередине. Вам лучше поговорить с Эриком Тюилье, он невропатолог. (Я записал имя в блокнот.) Это он сейчас проводит тесты. Договоритесь с ним о встрече на завтра.
Он снова взглянул на часы и добавил уже тише:
— И вот еще что… Я не стал спрашивать у его жены, но… Ваш друг принимал наркотики?
— Конечно нет! С чего вы взяли?
— На сгибе локтя у него следы от уколов.
— Может, ему кололи какое-то лекарство?
— Жена говорит, что нет. Она в этом совершенно уверена.
Врач, наконец, стянул с себя робу и протянул мне руку:
— Мне действительно пора идти. Меня ждут в другом отделении.
Я пожал ему руку в ответ, и тут двери снова раскрылись. На пороге стояла Лора, жена Люка, в бумажном халате и надвинутой на лоб медицинской шапочке. Она пыталась сделать шаг, но ноги ее не держали. Я бросился к ней. Она резко отстранилась, словно испугавшись — то ли моего голоса, то ли одного моего вида. Она посмотрела на меня холодным и ничего не выражающим взглядом.
— Лора! Если тебе что-нибудь нужно, ты только скажи…
Она отрицательно качнула головой. Лора никогда не была красавицей, а сейчас и вовсе напоминала привидение.
— Вчера вечером, — торопливо заговорила она, — он сказал, чтобы мы уезжали без него. А он пока останется в Берне. Не знаю, что там случилось… Ничего не знаю…
Ее шепот перешел в бессвязное бормотание. Мне хотелось ее обнять, успокоить, но я не мог решиться на подобную фамильярность. Ни теперь, ни раньше. На всякий случай я сказал:
— Он выкарабкается, я уверен. Мы…
Она смерила меня ледяным взглядом. Глаза ее враждебно сверкнули.
— Это все ваша работа! Ваша гребаная работа!
— Не говори так. Это…
Я не успел договорить, потому что Лора разрыдалась. Мне снова захотелось ее утешить, и снова я не посмел к ней прикоснуться. Опустив глаза, я заметил, что под халатом на ней пальто, застегнутое вкривь и вкось. Я почувствовал, что и сам сейчас заплачу.
Она высморкалась и прошептала:
— Я пойду… Меня девочки ждут…
— Где они сейчас?
— В школе. Я их оставила на продленке.
В ушах у меня шумело, наши с Лорой голоса звучали как сквозь вату.
— Отвезти тебя?
— Я на машине.
Она снова принялась сморкаться, а я все никак не мог отвести от нее взгляда. Выступающие, как у кролика, передние зубы, узкое лицо в обрамлении подернутых сединой кудряшек, похожих на пейсы раввина. В памяти невольно всплыли слова Люка, одна из тех циничных фраз, на которые он был мастер: «Женитьба? Этот вопрос следует решить как можно скорее, чтобы больше о нем не думать». Именно так он и сделал: «импортировал» эту девицу откуда-то из Пиренеев, где они оба родились, и по-быстрому сделал ей двух детей. Не зная, что еще сказать, я пробормотал:
— Я тебе вечером позвоню.
Она кивнула и направилась к вестибюлю. Я обернулся — анестезиолог уже ушел. Только Свендсен по-прежнему торчал здесь — вездесущий Свендсен. На скамье валялся брошенный врачом халат. Я взял его.
— Пойду к Люку.
— Брось, не валяй дурака! — Он решительно схватил меня за руку. — Ты же слышал — врач сказал, что они проводят тесты.
Я с раздражением выдернул руку, а он все бубнил, стараясь меня вразумить:
— Приходи завтра, Мат, так будет лучше для всех.
Во мне поднялась волна бессильного гнева. Свендсен был прав. Пусть врачи делают свое дело. Чем я могу помочь человеку, утыканному зондами и капельницами?
Я кивком попрощался с судебным экспертом и стал спускаться по лестнице. Головная боль немного отступила. Я поймал себя на том, что ноги сами несут меня к тюремной больнице, куда свозят пострадавших с подозрительными ранениями и наркоманов в ломке. Я остановился, внезапно испугавшись, что могу столкнуться с каким-нибудь знакомым полицейским. Не в том я был состоянии, чтобы выслушивать жалобные причитания или слова сочувствия.
Я повернул к залу центрального выхода. На пороге вынул сигарету из пачки «кэмел» без фильтра, щелкнул своей любимой зипповской зажигалкой и глубоко затянулся.
Глаза наткнулись на надпись на пачке: «Курение может привести к медленной и мучительной смерти». Прислонившись спиной к решетке, я сделал несколько затяжек, а потом повернул налево и двинулся к святая святых моей жизни: Набережной Орфевр, 36.
И тут я неожиданно передумал. Свернул направо, к другому месту, игравшему в моей судьбе такую же важную роль.
Я пошел в собор Нотр-Дам.
2
Уже от самой паперти начинались таблички: «Остерегайтесь карманников!», «В целях безопасности…», «Проход с багажом запрещен», «Соблюдайте тишину!»… И все же, несмотря на толпу, несмотря на то, что уединиться здесь было немыслимо, я всегда испытывал волнение, переступая порог Нотр-Дам. Работая локтями, я пробрался к мраморной кропильнице, смочил пальцы святой водой и склонил голову перед Пресвятой Девой. «USP-Рага» 9-го калибра тихонько стукался о бедро. Я никогда не знал, что делать с табельным оружием. Можно ли приносить его в церковь? Сначала я прятал его под сиденье машины, но потом мне надоело каждый раз возвращаться за ним на Орфевр, 36. Думал было найти для него укромное местечко среди барельефов собора, но вскоре отказался от этой мысли — слишком опасно. В конце концов я решил, что пусть оскорбление святого места будет на моей совести. Разве крестоносцы оставляли мечи, когда входили в иерусалимский храм?