Присягнувшие Тьме
Шрифт:
Однако оба они заблуждались — я пребывал вовсе не в атмосфере строгой суровости. В основе моей веры были радость и ликование. Я жил в мире света, в огромном нефе, где постоянно горели тысячи свечей.
Я был увлечен своими любимыми латинскими авторами. Их творения отражали крутой поворот, совершенный западным миром. Мне хотелось описать этот переворот в жизни и сознании, это всеобщее потрясение, которое вызвала христианская мысль, ставшая антиподом всему, что говорилось или писалось ранее. Явление Христа было не только духовным чудом, но и революцией
Я представлял себе изумление иудеев при Его появлении. Избранный народ, ожидавший могучего воина-мессию на огненной колеснице, увидел сострадающего человека, чьей единственной силой была любовь, верившего, что каждое поражение есть победа и что все люди — избранные. Я думал о греках и римлянах, которые создавали богов по своему образу и подобию, наделив их собственной противоречивостью, и неожиданно обнаружили невидимого Бога, принявшего человеческий облик. Теперь Бог больше не подавлял людей, а спускался к ним сам, чтобы помочь им подняться над любыми противоречиями.
Вот эту эпоху великого поворота я и хотел описать. Благословенные годы, когда христианство было подобно гончарной глине, материку в процессе формирования, а первые христианские писатели были одновременно рычагом и отражением, жизненной силой и опорой. После создания Евангелия, Посланий и Писаний апостолов эстафету приняли мирские авторы, соизмеряя, развивая, комментируя неисчерпаемое богатство, доставшееся им в наследство.
Я шел по двору Католического университета, когда кто-то хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидел перед собой Люка Субейра. Молочно-белая физиономия под рыжей шевелюрой, тонкая хрупкая фигура, на которой болталось шерстяное пальто, шея обмотана шарфом. Я ошалело выпалил:
— Ты что здесь делаешь?
Он посмотрел на экзаменационный лист, который вертел в руках.
— Полагаю, то же, что и ты.
— Ты пишешь диссертацию?
Он поправил очки и ничего не ответил. Я недоверчиво усмехнулся:
— Где ты пропадал все это время? С каких пор мы не виделись? С выпускных экзаменов?
— Ну, ты ведь вернулся к своим буржуазным истокам.
— Да ладно тебе. Я пытался тебе дозвониться все это время. Чем ты занимался?
— Учился здесь, в Католическом университете.
— Ты занимался богословием?
Он щелкнул каблуками и стал по стойке смирно:
— Так точно, сэр! И вдобавок получил степень магистра классической филологии.
— Значит, мы выбрали один путь.
— А ты в этом сомневался?
Я не ответил. В последние годы нашего пребывания в Сен-Мишель Люк изменился. Он стал еще более саркастичен, а его фамильярное отношение к вере превратилось в постоянные насмешки и иронию. Я недорого бы дал за его призвание. Он предложил мне сигарету и, прикуривая, спросил:
— О чем твоя диссертация?
— Зарождение христианской литературы. Тертуллиан, Киприан…
Он восхищенно присвистнул.
— А твоя?
— Я еще
— О дьяволе?
— Да, как о торжествующей силе нашего века.
— Что ты несешь?!
Люк обогнул толпившихся студентов и направился к зарослям в глубине двора.
— Вот уже некоторое время меня интересуют злые силы.
— Какие еще злые силы?
— Как по-твоему, почему Христос сошел на Землю?
Я не ответил. Вопрос был слишком неожиданным.
— Он пришел, чтобы нас спасти, — продолжал он. — Чтобы искупить наши грехи.
— Ну и что?
— Значит, зло уже было на Земле. Задолго до Христа. По сути, оно было всегда и всегда шло впереди Бога.
Я отмахнулся от такого рассуждения. Не для того я четыре года занимался богословием, чтобы прийти к столь примитивным выводам. Я заметил:
— Что тут нового? Человеческий грех начинается со змия, и…
— Я говорю не об искушении. Я говорю о той силе, скрытой в нас, которая отвечает за соблазн, делая его законным.
Газоны были покрыты опавшими листьями — бурые пятнышки или рыжие веснушки осени. Я резко прервал его:
— Со времен Блаженного Августина известно, что зло не имеет онтологического воплощения.
— В своих произведениях Августин использует слово «дьявол» две тысячи триста раз, не считая синонимов…
— Только в качестве символа или метафоры… Надо учитывать эпоху. По Августину, Бог не мог сотворить зло. Зло — это лишь отсутствие добра. Это заблуждение — человек создан для света. Он сам есть свет, потому что он — Божья совесть. Его надо только направлять и иногда призывать к порядку. «Все добры, ибо Творец всего сущего благ сверх меры…»
Люк вздохнул преувеличенно громко:
— Если Творец всемогущ, как ты объяснишь то, что Он всегда оказывается бессильным перед лицом простого заблуждения? Как объяснить то, что зло всегда и всюду торжествует? Воспевать величие Бога — значит воспевать величие зла.
— Ты богохульствуешь.
Он остановился и повернулся ко мне:
— История человечества — не что иное, как история жестокости, насилия и разрушения. Этого никто не может отрицать. Как ты это объяснишь?
Мне не понравился его сверкавший из-за очков взгляд — глаза лихорадочно блестели. Я не стал отвечать, чтобы не столкнуться с загадкой древней, как мир: жестокой, злокозненной, безнадежной стороной человека.
— А я тебе скажу, — снова заговорил он, кладя руку мне на плечо. — Потому что зло — это реальная сила, как минимум равная добру. Во Вселенной эти две противоположные силы находятся в противоборстве, и их битва еще далеко не окончена.
— Можно подумать, мы вернулись к манихейству.
— А почему бы и нет? Все приверженцы единого Бога на самом деле замаскированные дуалисты. Мировая история — это история поединка. Без судей.
Под ногами шуршали листья. Моя радость по поводу начала занятий улетучилась. В конце концов, я обошелся бы без этой встречи. Я поспешил к корпусу, где оформляли поступающих.