Приведен в исполнение... [Повести]
Шрифт:
— А что, ваш батюшка — большевик?
— Да.
— А… матушка?
— Умерла.
— Мадемуазель, а что вас лично привлекает в учении большевиков?
— У меня еще сестра есть. Вера. Она полностью разделяет взгляды папы. Почему вы со мной так странно разговариваете?
— Но, Надежда Юрьевна (это уже Мырсиков), а как же? Мы ведь враги?
— Мы люди.
— Это, пардон, до революции. А теперь есть люди — это мы, и большевики — это вы. И как же нам с вами разговаривать?
Петр молча пьет чай.
Внизу позвонили — осторожно, негромко, так
— Открою. — Мырсиков запел и тут же вернулся. За его спиной — Фефа (русская Венера Ильская, такую видел Мериме в своем ночном кошмаре), с нею рядом — офицер. Без погон, но с Георгиевским крестом.
— Вот, от Солдатова. — Фефа мрачнее тучи, плюхнулась на стул, схватила чашку. Мырсиков было рванулся ей налить, она осекла его взглядом: — Сама. А ты… — взглянула на офицера, — передай письмо.
— Семнадцатого Семиреченского казачьего войска полка сотник Новожилов! — Лихо протянул конверт: — Позвольте сесть?
Аристарх кивнул, вскрыл конверт. У Фефы взгляд, будто она покойника ожившего увидала, тут явно что-то не то…
— Что на словах? — Аристарх поджег письмо от свечи.
— Ваше превосходительство?
— Но, голубчик, письмо и она могла… Послали же и тебя?
— Верная мысля… — хмыкнула Фефа. — Докладай, ваше благородие.
Он нервничает, это заметно. «Ижевск… нежизнеспособен, ваше превосходительство. Фронтовики — пьянь, их мало, оружия нет, настроение липовое, ваше превосходительство». — «Оставь титулы… Нашел место для парада. Все?» — «Все».
Новожилов провожает взглядом Фефу, та направляется к дверям. Дернулся:
— Фефлония Анисимовна… Будьте любезны, откройте рояль.
— Музыку, что ль? Зачем тебе?
— Мы с генералом прошлое вспомним… — подошел, провел по клавишам. Консерваторию он не кончал. Но домашнее образование есть. Заиграл «Шарф голубой». У Аристарха свело скулы. Схватил стул, сел рядом, теперь они играют в четыре руки: Новожилов на верхних, Аристарх на басах. Красивый мотив… «Господа! Любимый семейный романс! Гениально! Сергей Сергеевич Крылов написал, командир лейб-гвардии Финляндского! Там и дед наш и прадед служили!» — Он все повышал и повышал голос — до крика, и рояль содрогался…
И здесь… Господи, в какое страшное время мы живем… Фефа с разбега ударила головой в окно и с воем провалилась в темноту. Остальное смутно: выстрел, еще один, Петр сползает со стула, «офицер» кривит ртом: «Нежизнеспособно, ваше превосходительство. Не должно генералу в подполье играть…» — вот в ком крылась погибель, но мы были слепы…
Вбежали вооруженные, на фуражках красные ленточки, звездочки, один — мальчишка совсем — повис на шее у Новожилова. Какое знакомое лицо… Какое знакомое…
И вдруг (молния в мозгу!): Вера! И еще: к ней! Она защитит, спасет…
От кого? (Уже спокойнее, не рвутся мысли.) От них? Я помню их там, на перроне, я помню их глаза. В них не было сочувствия. И беспощадности не было. Пустота. Они собирались исполнить обязанность. Привычную работу.
Вера — с ними. По убеждению. Она всю свою короткую жизнь прожила убежденно. У нее никогда
И тут обожгло: а мужская одежда? Она играет какую-то роль? Увы… Разве Вера когда-нибудь играла роль? Она всегда делала дело. Нет, ее маскарад — не игра. Ей так надо. И если я сейчас позову ее, я, «белогвардейка» (а кто же еще?), что с нею станет? Что будет со мной?
Нет, не в этом дело… Не в этом. Просто я не нужна своей сестре. Никогда не была нужна. Всегда была для нее нравственной обузой. Но если так — я свободна. Прости меня, Вера, у меня тоже есть убеждения. И самое высокое — любовь. Вера, Надежда, Любовь. Они всегда со мной. Я сяду в тень, я опущу волосы на лицо и буду молчать. Если мне суждено погибнуть — я погибну. Но тебя не погублю.
А она все висит на шее у этого… Господи, да неужто влюбилась? А что… Красные — моралисты, у них все демонстративно, все напоказ, и оттого Вера надела солдатскую гимнастерку и под ней скрывает свои чувства. Иначе нельзя.
Вера? Стальная Вера? Да никогда! (Ну вот и отпустила, слава Богу, это не она, я ошиблась. Солдатик повернулся к лампе, и я увидела грубое мужское лицо, совсем-совсем чужое. И голос чужой: «Чего смотрите? Чай, командир мой, с войны вместе…» Вера никогда не скажет «чай».) Прости, сестра, я усомнилась в тебе…
— Ну? Убедился, что цел? И шагом марш. Здесь сейчас серьезный разговор пойдет… (Это молодой краском с усиками, глаза широко расставлены, как у кота, и лицо неприятное.) Тулин! Связную догнать, головы поотрываю! А вы чего креститесь, ваше превосходительство, Бог теперь не поможет, напрасно стараетесь, а жизнь — если договоримся — обещаю сохранить.
Здесь вмешался комиссар с плоским носом: «Арвид, не давай пустых обещаний, его так и так приговорят к расстрелу». — «Слыхал? (Арвид, кажется, подмигнул.) Будем говорить? Жизнь одна». — «Одна. Только ведь вы не знаете, что она такое. Для вас человек от обезьяны произошел». — «А для вас?» — «От Бога. Он творец, мы — тварь». Снова комиссар: «Здесь вы правы. Но нас не причисляйте. Мы люди, а не твари». (Сколь же все они глупы… Господь, не отворачивайся от них.)
«Ладно. Вопросов нет. Только не взыщите: твари — и конец тварский. Фриц, Тулин, берите генерала и второго и шагом марш в огород. Там и закопаете. (Я так и знала. Ничего другого и не могло быть.) Чего смотришь, комиссар? Сам же сказал: так и так…» — «Это дело трибунала». — «Врешь. Это дело моей революционной совести. А она кричит и плачет, комиссар. Враги революции перед нами, отпетые наши враги. И на фигли-мигли времени у нас нет. Ведите их».
— Позвольте мне идти первым. — Аристарх направился к дверям, шаг у него уверенный, твердый — наверное, таким выходил к своему батальону…