Приведен в исполнение... [Повести]
Шрифт:
А я целыми днями сижу дома и спрашиваю себя: что делать мне? Я же должна что-то делать? Ну хоть что-нибудь? Алексей долго говорит о высоком предназначении женщины, о том, что она не должна принимать участия в политике, и еще о том, что качества, заложенные в каждом из нас мудрой нашей матерью в детстве и отрочестве, определяют всю оставшуюся жизнь. «Что может совершить нравственно опустошенный, изуродованный человек, даже если он владеет знанием? Ничего. Или только злое. Будь у каждого из нас настоящая мать — в мире творилось бы гораздо больше добра и злу не осталось бы места. Разве дело женщины атаковать с примкнутым штыком?»
И все же мне кажется (я чувствую это) — не все получается у Алексея, не все ему удается. Иногда он останавливает на мне тяжелый взгляд и произносит непонятные слова: «Это последняя попытка, ошибиться нельзя».
Тем утром, когда появилась Вера, его тоже не было дома — с вечера. Я увидела сестру неожиданно — вышла в кухню за водой, она сидела у стола и жадно пила черно-коричневый чай. Я ее сразу узнала, она заплакала, «папа, родной, несчастный» — я поняла, что отец погиб. «Как ты спаслась?» — «Эти мерзавцы меня отпустили». — «Тогда почему „мерзавцы“? Они ведь и меня отпустили». Вскинула голову: «Кто же они, по-твоему?» — «Люди. Идет война. Разве Великая французская революция была бескровной? И разве на той и другой стороне не было порядочных людей, верящих в свою правду?» — «Кто тебе залил мозги этим поповским елеем?» — «Но при чем здесь елей? Разве ЧК расстреливает всех?» — «ЧК — справедлива, она невинных не трогает». — «Вот видишь… Контрразведка — тоже справедлива. Она тоже не трогает невинных. Вера, так ничего и никому не докажешь». — «Замолчи! Весь мир знает о зверствах белогвардейцев!» — «Что ж… Когда-нибудь весь мир узнает и о зверствах красных. Почему ты в этой форме?» — «Я казнила убийц отца. Ты что-то здорово осведомлена о делах контрразведки. Откуда?» — «Не больше, чем ты — о делах ЧК. Я скажу тебе: мой муж служит в этом учреждении». — «Ты предала папу! Наши идеалы предала!» Она долго плакала, я стояла рядом… Как быстро прошла жизнь и как она разделила нас!.. То, что еще вчера было для меня незыблемым, сегодня кажется всего лишь детской игрой… Вера-Вера, откуда в тебе эта железная твердость, эта непримиримость, эта бессильная ненависть…
— Ты убила палачей папы, а Алексей даже не попытался казнить убийц брата и близких… Никто не может быть орудием Господним. Нет у смертного человека такого права.
— Что ты мелешь? Какой брат? Чей?
И я рассказала, как стояла в кустах и как копали рыхлую огородную землю и швырнули в яму тела казненных. Она долго молчала. «Да. Ты права. Это лучше, что я тебя не узнала. И даже не увидела. Странно…» — «Ты не веришь в Бога, а это он не допустил». — «Зато он великолепно допустил и мировую и гражданскую войну. Я тебя не убила? А тысячи и сотни тысяч других? И сколько среди них братьев? Отцов? Сестер? Не мели чепухи…» — «Я могу что-нибудь сделать?» — «Мне нужно выбраться из города и отыскать солдата, который мне помог». — «Для этого я должна буду обратиться к Алексею. Согласна?» — «У меня нет другого выхода. И вообще… Умереть на твоих глазах от руки деверя — это просто великолепно! Это оздоровит твой больной мозг!» Я заплакала, и она бросилась мне на шею с рыданиями…
…Что же я должен был сделать, как поступить? Она большевичка, красная, она… убила Солдатова и его шофера Фефу…
Но ведь и Надя была большевичкой?
Но ведь Солдатов и Фефлония (эти порождения ада!) убили ее отца?
Но ведь идет война, и они убивают нас, мы убиваем их.
Что мне делать? Отпустить врага? Причастного гибели брата?
Но ведь я уже отпустил: хорунжий, который на моих глазах застрелил Солдатова и Фефу, был на одно лицо с Верой, сестрой Нади, я запомнил это лицо навсегда пр фотографии в спальне.
Если было бы расследование, я бы сослался на то, что никоим образом не мог связать и не связал реально какое-то фото и офицера у входа в управление. Но расследования нет, и себе я могу признаться: узнал и связал. И не остановил. И даже отпустил. И значит — виновен. Перед Богом и людьми. В пособничестве красным. Нарушении военной присяги. Не знаю…
Нужно быть честным: Солдатов — кровавый палач, позор белого движения, заурядный мерзавец. Я хотел его смерти и — кто знает — может быть, через какое-то время сам убил бы его, как убивают гадюку или взбесившегося пса. Но это слишком слабое оправдание. И все же я чувствую свою правоту.
В какой-то момент я понял: помочь Вере — мой долг. Потому что я люблю Надю. Потому что она готова пожертвовать жизнью для сестры. И значит — я тоже готов пожертвовать. В этом — единение с создавшим нас, ибо у человека
…Когда под вечер возвращался домой — чувствовал: Вера у нас. Наверное, в предчувствии этой встречи я заполнил чистый бланк специального пропуска на первую пришедшую фамилию — кажется, то был «Надеждин», прапорщик — не все ли равно? В нашем специальном складе я взял огромную редкость (кладовщик едва не заплакал от огорчения, эту редкость он мог бы продать в любое время за большие деньги): золотые погоны и две серебряные звездочки к ним. Будут искать хорунжего, на прапорщика никто не обратит внимания…
…Она встретила яростным, ненавистным взглядом: «Оказывается, вы меня спасли? Нет! Вы отняли у меня сестру!» — «Зато вы получили родственника. Кстати — на крови. Принимали участие в расстреле брата?» — «Жалею, что нет. И что только нашла в вас Надежда?» — «А вы красивы… Мне очень жаль, что ненависть поглотила вас целиком». — «Без ненависти нет борьбы». — «Ошибаетесь. В борьбе ведет любовь». — «Понимаю. Вы расстреливаете большевиков со словами любви, как благородно!» — «Не мы развязали гражданскую войну». — «Естественно. По-вашему, это сделали большевики. Прекратим этот никчемный разговор». — «Прекратим. Но будьте справедливы: революцию начали вы, а гражданская война — ее следствие. Я читал выступления Ленина, он говорит, что никогда еще свергнутый класс не уходил с исторической арены просто так. И мы сопротивляемся. Кстати… Вот газеты большевиков. 30 августа некая Фани Ройд-Каплан стреляла в Ленина. Он тяжело ранен…» Она вырвала газету у меня из рук и зарыдала. Потом вытерла слезы и покачала головой: «И вы смеете что-то говорить… Вы все повинны смерти за это». Хотел возразить: не мы это сделали, это результат внутренних распрей, но промолчал. Ее болезненный мозг не в состоянии анализировать, сопоставлять. Хотел сказать: «Ваш солдат убит», — но она не спрашивает, и какое мне, в сущности, дело? Промолчал… Протянул пропуск, погоны и ушел в спальню.
…Я сказала: «Теперь я и Алексей, и даже тетя, — в твоих руках. Не отплати за добро злом». Она повела по мне взглядом — как по мятому платью — и стала перешивать погоны. «Мне нужна фуражка. Папаха — казачья, она не годится». Вышел из спальни Алексей, подал свою: «Примерьте». Оказалось в самый раз. «Опустите подбородочный ремень, она удержится. Доберетесь до ближайшей станции. Там сядете в любой идущий к фронту эшелон. Как переходить линию фронта — учить не надо?» — «Разберусь». — «Вот и прекрасно». Он церемонно поклонился и снова ушел. И — все сначала:
— Пойдем со мной. Вспомни папу, проснись!
— Он спас меня от смерти. Я люблю его.
— И кто же покушался на твою драгоценную жизнь?
— Красные. Меня приняли за дочь царя.
Она посмотрела на меня так, словно на нее вылили таз крутого кипятка. Потом выдавила: «Браво, сестричка, такими „зверствами“ наполнены все ваши газеты. Прощай. И одумайся, пока не поздно…»
Это была наша последняя встреча.
…Из города выбралась без всяких приключений — у этих идиотов пьяны даже посты на выезде, — меня никто и ни о чем не спросил. Дело сделано, и бояться больше нечего — все позади.
Но сколь горько я ошиблась в своем вечном и неизбывном высокомерии (права тетка)… Конь вынес на проселок, потом на большак, я увидела у дороги санитарные фуры, солдат, — они разбивали палатки, и толпу пленных красноармейцев, сбившихся в кучу. Их охраняли уральцы. Перешла на рысь, поравнялась с офицером, он махнул рукой: «Момент, прапорщик… [26] — и засмеялся — видимо, понравился собственный каламбур. — Куда держите путь?» — «В чем дело, сотник?» — «А вы не знаете? В Омске совершен теракт, велено проверять проезжающих, у меня приказ». (Вот тебе и «пьяные идиоты»!) — «Извольте… Помнится, там был хорунжий?» — «Так точно. — Прочитал пропуск, вернул: — Счастливого пути». И здесь я увидела, как одна из сестер милосердия — сероглазая, высоколобая, с пышными пепельными волосами подошла к пленным, сказала что-то и начала стрелять из револьвера в упор. Подбежали еще две и тоже — в упор, в упор. Красноармейцы падали как подкошенные, не вскрикнув.
26
«Моментами» называли в первую мировую войну прапорщиков, мгновенно получивших чин.