Привилегия десанта
Шрифт:
Как же, ротный, у него за всех душа болит. Знал бы он, чего будет стоить ему эта фраза!!!
Бойцы вернулись и привезли береты на все деньги. Хватило всем «дембелям» своей роты, даже осталось. Вот они и бросили клич по батальону: кому нужны береты, можно у Долматовича купить. Что плохого? Нет, вы скажите, что человек сделал не так? Но клич дошёл до ушей политсволочи в майорских погонах и через донос до политотдела дивизии. Там высокое начальство факта продажи солдатам ротного имущества, положенного им по нормам довольствия, просто так не пропустило. Отреагировали моментально. Политдоносам, как газете «Правда»
* * *
С утра неожиданно похолодало, напуржило снега, и появилась надежда, может, не будет погоды и не прилетят.
Прилетели. Построил замов, доложил. Высокие гости смотрят сквозь меня, руки не подают, боятся испачкаться. С Ау, наоборот, только что в дёсны не расцеловались. Зашли в штаб. Сразу заслушивание, моё. Возглавляет комиссию начальник штаба дивизии, а первую скрипку почему–то играет Оришкевич. Именно он прерывает на полуслове:
— Что вы сразу про проблемы, а почему ничего не докладываете про безобразия в батальоне. Про пьянство до полусмерти, про избиения солдат, про продажу солдатам их же обмундирования…
Лучше бы он про это не упоминал. Я и так держался на последнем пределе, а тут сорвался:
— Да потому что всё, что вы перечислили, высосано из пальца…
— И солдаты не допились до полусмерти!?
— Отравились, было, но чтобы пить — это слишком. Жидкость «И» — это яд. Лётчики с нею работают в респираторах и резиновых перчатках. Солдаты попробовали, чуть не загнулись, мы их спасли. Все приказы и меры доведены под роспись, всё знают, но захотелось. Это солдаты, а не заключённые или душевнобольные, чтобы постоянно быть под контролем. Бывает, что даём команду «Разойдись!»
— Вы тут не ёрничайте! Вчера артиллеристы тоже травились?
— Нет. Вчера артиллеристы по моему приказу чествовали офицеров, награждённых боевыми орденами. Кто–то видел кого–то пьяным?
Я почувствовал, как за моей спиной Аубакиров заёрзал на стуле.
— А вот лейтенант Лисицын зверски избил солдата, а командование батальона представляет его на досрочное получение «старшего лейтенанта»!
— Командование батальона в моём лице не знает о фактах зверского избиения подчинённых лейтенантом Лисицыным.
— А вот мы сейчас проедем и я вам лично покажу эти факты!
* * *
Застава Лисицына была в паре километров, так что через полчаса я с Оришкевичем сидел в подземной канцелярии 8–й заставы и присутствовал при очень душевной беседе. Тон задавал именно «душа солдата»:
— Мы вас, товарищ лейтенант, знаем как принципиального и требовательного офицера. У вас одна из лучших застав в батальоне. Мы вас рассматриваем на вышестоящую должность. Но ответьте мне, как коммунист коммунисту, как случилось, что вы ударили солдата?
— Какого солдата?
— Рядового Власова, — Оришкевич заглянул в какую–то бумажку и назвал точную дату.
— А, сейчас расскажу. Я его отправил БТР–70 помыть, тут от заставы метров сто, а он пропал. Мне заставу на боевой расчёт строить, а ни его, ни машины. Послал людей, машина на речке, а Власова нет. Поднял заставу по тревоге, обежали всё кругом, нет. Думали, духи украли. Хотел комбату докладывать, а тут он появляется. Говорит, застрял и ходил к артиллеристам за тягачом. Ну, я ему разок и врезал по шее, чтобы сначала мне докладывал, а потом шлялся, где попало…
— Вот, молодец, лейтенант, бери бумагу и пиши объяснительную на моё имя, как всё было.
С этими словами Оришкевич торжествующе посмотрел на меня. Вид у него был как у рыбака, который снимает с крючка жирного карася.
Я встал и вышел. Вдохнул воздуха, обозвал окружающее пространство «сукой» и дал команду удивлённому дежурному по заставе позвать Лисицына:
— Скажи, ротный на связь зовёт.
— Я, вижу, ты тут на заставе совсем одичал. Завтра на свою цидулю положишь партбилет и погоны. Они тебе жмут или служить надоело? — спросил я у Лисицына, когда он вышел.
— А что мне теперь делать?
— Всё было, как сказал?
— Да.
— Солдат на тебя в обиде, заложит?
— Нет.
— Тогда пиши, что хотел ударить, понял?
Лисицын ушёл, а я позвал бойца.
— Тебя лейтенант Лисицын бил?
— Никак нет!
— Ты это хорошо помнишь? Может, было, а ты запамятовал?
— Никак нет!
— Смотри, родной, вспомнишь в каком другом месте, я тебя не пойму.
Я зашёл в комнату в момент, когда Лисицын отдавал своё творение в руки Оришкевича. Тот побежал глазами по тексту. Я видел, как самодовольная ухмылка сползла с лица. Словно, трепыхнувшийся в руках карась, выскользнул, ударился о борт лодки и плюхнулся в воду.
— Товарищ лейтенант, — снова перешёл на «вы» председатель партийной комиссии, — как «хотел»? Вы же сами только что сказали, что ударили. Вот и комбат слышал…
— Я, товарищ подполковник, с полной ответственностью заявляю, что ничего подобного не слышал.
— Та–а–ак! Вызвать ко мне рядового Власова.
Боец зашёл через десять секунд. У Оришкевича снова изменился тон и выражение лица. Именно такое я пытался скорчить, когда подзывал к себе на минном поле цуцика.
— Вот мы разбираемся, как товарищ лейтенант дал вам подзатыльника. Хотим от вас, товарищ солдат, услышать, как всё было.
— Какого подзатыльника?
— Да вот, такого–то числа, когда вас вокруг БТРа всей заставой искали.
— А, точно! Тогда меня вообще убить мало было, но товарищ лейтенант меня и пальцем не тронул. Он вообще никогда…
— Пошёл во–о–он!!!
Похоже, «душа солдата» сильно расстроился. Желая дать ему ещё один шанс, я сказал:
— Зовите, товарищ подполковник, сразу того урода, который всё знает и всех закладывает, пусть он по–партийному в глаза скажет.
Нехорошо посмотрел на меня Оришкевич, ой, нехорошо. Ведь учили умные люди, всегда нужно давать оппоненту возможность сохранить лицо. Чего меня понесло? Да и «гоп» говорить было рано.