Привилегия десанта
Шрифт:
— А где солдаты живут?
Спустились под землю. Я чуть отстал, разговаривая с командиром заставы старшим лейтенантом Коровиным, и услышал крик генерала. Он звал какого–то полковника со своей свиты. Захожу в расположение вместе с ним. Всё как обычно, чисто, проветрено. Что за шум? Оказалось, генерал шумел от удивления и просил, что бы полковник запомнил и не дал соврать, что так (!) можно оборудовать под землёй жилище для солдат. Особенно его поразило чистое постельное бельё и умилили парашютики от осветительных мин, которыми были накрыты табуреты и тумбочки.
Зашли в столовую. Время перед обедом. Запах по–домашнему аппетитный.
— Хотите снять пробу, товарищ генерал?
Вижу, что хочет, но вежливо отказывается. По глазам я понял, что генерал удовлетворен, более того, он уже обожал батальон, но я, грешный, решил его добить.
— Проходите, товарищ генерал, посмотрите баню с парилкой.
— У вас здесь и баня есть?!
Если бы я показал мумию Тутанхамона, он, наверное, меньше бы удивился.
— Хотите посмотреть горную заставу?
— А сколько их у вас?
— Пять горных и четыре равнинных. Благодаря им, в первую очередь, за год на гарнизон не было нападений и не упала ни одна мина. На заставы — бывало, но обломались и больше не лезут.
— Мне всё ясно. Спасибо, товарищ майор!
Расстались мы почти по–дружески, но я до поры не расслаблялся. Доводилось, и не раз, видеть «хороших» проверяющих в гарнизоне, которые в разборах такой грязью мазали, что в бане не отмоешься.
«Старичком» оказался новый начальник штаба 40–й Армии. Что он поведал про батальон в Кабуле, я не знаю, но штабные говорят, дивизия давно от 40–й Армии в свой адрес таких дифирамбов не получала. Комдив генерал Грачёв назвал наш батальон лучшим среди отдельно расположенных гарнизонов и подписал моё направление в Академию Фрунзе. Вопреки мнению политотдельцев, которые собирали «политдоносы» батальонного замполита и жаждали моей крови.
Я вот подумал: не согласись генерал посмотреть на боевую работу батальона, доложи он в Кабуле, что некий наглец ничего не делает в Шахджое… Ходи, потом и доказывай, что ты не верблюд. Точно, тогда бы сожрали.
Глава третья На изломе великой державы Отец
Жизнь прожить — не поле перейти.
Я стоял у братской могилы на деревенском кладбище в селе Чайковка и не верил своим глазам: «Осипенко Василий Григорьевич. 1926–1944 г.г.»
— Батя, что это?
— Это не что, а кто. Это Вася «Маленький». Мы сидели с ним за одной партой. Одногодки, у нас фамилия, имя и отчество одинаковые, на улице звали по деревенским кличкам, а в школе — «Большой» или «Маленький»… Ему повезло, он успел через Днепр переправиться, а меня с колхозным стадом фашист прихватил на правом берегу и завернул обратно.
— Какое же это везенье, раз погиб…
— Иногда, сын, лучше погибнуть с оружием в руках, чем пухнуть от голода и ждать, когда тебя сожгут…
Сказал и осёкся. На эту тему у нас в семье было наложено негласное табу, но я пристал и, к моему удивлению отец заговорил, останавливаясь, как бы заглядывая внутрь себя и переживая всё заново. Он был рад, что я живым вернулся из Афгана и счёл меня, наверное, достаточно взрослым, чтобы понять его.
* * *
В Германию он попал «по блату». Не брали его год, а мачеха сговорилась со старостой, выправила ему метрику — приписала два года, только чтоб ее мужа, деда моего Григория, не забрали. Парень большой, видный, никто 14–ти лет не давал. А немцу–то и подавно всё равно: загнали в вагон — и вперёд, на трудовой фронт Великой Германии.
Без малого три года батрачил на ферме. Всяко бывало, но деревенского парня не испугать работой. Неволя, унижения и постоянный голод — вот, что было самое тяжёлое. Не с кем даже словом на родном переброситься. Только две дочери бюргера учили языку и проявляли какую–то заботу. Особенно младшая, Эльза. От неё–то и узнал, что на Востоке у немцев совсем не здорово, а скорее наоборот.
Не случись беда с хозяйским быком, может, и дождался бы там конца войны. Но напоролся тот на что–то острое, за недосмотр грозила расправа. Не стал отец дожидаться и побежал. Через всю Германию прошёл, а в Польше попался. Немецким языком владел без акцента, мог ответить и соврать, а с польским туго, да и документов никаких. Нарвался на облаву и попал в лагерь. Ночью бараки и колючая проволока, а на день забирали на работы. Там иногда оставляли без присмотра. Поэтому второй раз бежал днём. Поймали через две недели ещё в Германии. Избили, потравили собаками и бросили теперь уже в настоящий концлагерь — с вышками, колючей проволокой под напряжением и крематорием. Работа под конвоем и еды практически никакой. Кто ослаб, стал пухнуть, выводят из строя и в спецбарак. Больше их никто и никогда не видел. Видели только дым из трубы. Все прекрасно понимали, что к чему, но старались держаться. Хотелось выжить. Назло и вопреки всему! Только как без еды?! Поэтому корм по очереди воровали на полях по ночам.
Однажды отца ещё с одним хлопцем прихватил патруль в поле, где они запихивали под робы кормовую свеклу. Побежали и свалились в яму из–под силоса. Сначала к яме подбежала овчарка, но отец тихонько свистнул, и она замолчала. Потом к краю ямы подошел пожилой немец с винтовкой наперевес. Мысленно уже попрощались с жизнью. А тот посветил на них фонариком, удивлённо посмотрел на собаку и кричит напарнику, мол, в яме нет никого. Фриц в одну сторону, а они обратно в лагерь, не вернутся к утру — весь барак в крематорий. Свёклу принесли с собой. Без еды нельзя, а то следующей ночью им опять идти. Побратались они с тем черниговским парнем и поклялись породниться, если останутся живы. Мало кто продержался в этом лагере больше двух месяцев, а их освободили американцы на 92 сутки!!!
— Так это его дочерью меня пугали, что в Чернигове моя невеста растёт? — спросил я отца.
— Ею. Только что с вас взять? Слушай дальше.
Освободить–то освободили, переодели, еду дают, но за проволоку не выпускают. Работу проводят: вас, мол, в Советском Союзе предателями считают и в лучшем случае вас ждут сибирские лагеря. Оставайтесь…
Тех, кто отказался, передали нашим. И опять колючая проволока и беседы, больше похожие на допросы. Весна, победа, а они по–прежнему под конвоем и за колючкой. В конце концов, отфильтровали, посадили в вагоны и на Родину, восстанавливать разрушенный Донбасс. Самое невыносимое было то, что окна в вагонах опять с колючей проволокой, а в тамбурах часовые. Не выдержал этого отец и спрыгнул с поезда, когда проезжали по Житомирской области. Стрельнул часовой в темноту два раза, а эшелон останавливать не стали. Ещё затемно добрался до Чайковки, погулял до утра и на попутках отправился в районный военкомат. Его год, ещё в 44–м попал под мобилизацию!
Так началась срочная служба. Мечтал хоть какого–то фашиста встретить с оружием в руках. А попадались всё больше бандеровцы. Да и те постольку, поскольку батальон занимался разминированием в Западной Украине.
Однажды в деревне остановились на постой. Смотрят, хозяйка одна живёт, а хлеба на столе и в печи на целый батальон хватит. Сама всё приговаривает:
— Та сидайтэ, хлопци, та кладить свойи кулэмэты, що вы йих в руках дэржитэ?
А сама ножом по столу та–та–та, пауза, та–та–та! Как будто кому–то говорит, что их трое. Отец тогда громко: