Привычка ненавидеть
Шрифт:
Шаг за шагом, правда, не без труда, я вспоминаю рецепт, которым со мной поделилась Наташа. Складываю ингредиенты, делаю начинку — ничего сложного нет, это одно из немногих блюд, что я могу осилить, не спалив кухню. Не спеша вымешиваю миксером тесто, переношу его в форму на пергамент и сверху выкладываю чернику, а затем аккуратно вливаю сметанную заливку. Уже через час на столе остывает ароматный пирог. А я, наплевав на то, что могу обжечься, отрезаю кусочек и пробую, чтобы рассмеяться в голос и после практически зареветь. Потому что это очень вкусно и почти
Почти. Потому что все равно не так. Чего-то не хватает, и я не могу понять чего.
Усталый всхлип срывается с моих губ вместе со стуком над головой. Я резко смотрю наверх, как будто я Кларк Кент и вижу сквозь стены. Но я не он. Разглядеть ничего не выходит, а стук повторяется. Раз и два, входит в ритм. Стучат где-то на крыше. Бессонов вызвал рабочих? Потому что если да, то мне придется отдать из заначки последние деньги, но, с другой стороны, по прогнозу на следующей неделе обещают чуть ли не ураган. Лучше я возьму несколько смен Алины в караоке, чем опять проснусь в собственной кровати под дождем.
Промокнув уголки глаз бумажным полотенцем, я выпрямляю спину, режу пирог и выкладываю несколько красивых аппетитных кусков на тарелку. После забираюсь на чердак и выше, чтобы сделать хоть что-то — например, угостить мастеров. Может быть, тогда Бессонову не понадобятся в срочном порядке мои деньги? Если он подождет, то я конечно же…
Черт! Да сам дьявол!
Я едва не оступаюсь и не валюсь вниз, когда выглядываю наружу. Потому что нахожу на крыше Яна. Одного. Как всегда, практически голого — в одних шортах — и под палящим солнцем. Он медленно вытирает футболкой мокрый лоб и шею, пьет воду так, что та стекает плотными струями по его шее, груди… Черт, а мой взгляд скользит от точки до точки между его татуировками, затем по косым мышцам и темной дорожке волос. И снова кадры дождя и душа перемешиваются в мыслях между собой. Снова горят щеки, и тарелка едва не выскальзывает из рук.
— Долго пялиться будешь?
Его ужасный презрительный тон с едким сарказмом — это самый лучший антидот. Возбуждение, нахлынувшее горячей волной, как рукой снимает.
— На. — Я, осторожно балансируя на покатой крыше, наклоняюсь и ставлю между нами тарелку, лишь бы не передавать ему в руки и, не дай боже, коснуться его. А пирог тем временем, накренившись в сторону, так и норовит убежать вниз. — Не подавись.
Вот и поговорили.
И только я собираюсь скрестить руки на груди и выпятить нижнюю губу, изображая обиду и ледяное презрение, как Бессонов ломает весь мой план, когда просто хватает грязными лапами кусок пирога и по-варварски запихивает его себе в рот. Ну точно неандерталец.
Если он и хотел уколоть меня, сказав, что я ужасно готовлю или что-то в этом духе (а я думаю он бы в этом себе не отказал), то у него не выходит. Ян начинает жевать, жмурится и издает какое-то тихое гортанное «м-м», которое долетает до меня вибрациями и щекочет ребра. Я с трудом сдерживаю улыбку и вновь подступившие к горлу слезы, потому что понимаю его — он тоже помнит.
—
— Ванили, — он открывает глаза и произносит это очень серьезно, — она всегда добавляла ваниль.
После его слов что-то щелкает в голове, и меня отпускает. Как будто он выбрасывает белый флаг и больше не хочет стереть меня с лица земли, хотя, возможно, это не так. И все же я аккуратно сажусь в паре метров от него.
— Как она? — тихо, с опаской спрашиваю я. Мы оба понимаем, о ком это. Выходит робким шепотом, но на большее меня не хватает.
— А ты будто не в курсе. — Ян закатывает глаза, встает с колен и тоже опускается рядом, чтобы сжать переносицу, а затем, пройдясь пятерней назад и вперед, растрепать волосы.
Мамочки, и почему такой простой жест кажется мне настолько горячим? Мурашки бегут по рукам и ногам. Я облизываю пересохшие губы и почти с осязаемой болью отрываю взгляд от «чувств» и «разума» у Бессонова под лопатками, если я верно перевожу и понимаю посыл. Сколько этих тату еще разбросано по его телу? Задумавшись, я не осознаю, что жую губы, пока он не ловит меня за этим делом.
— Ты просил не ходить в больницу, я и не ходила, — спрятав смущение за раздражением, отвечаю я. — Точнее, ты обещал меня убить, но это уже мелочи.
Ян не смеется, хотя я полагала, что будет.
— А цветы откуда взялись тогда? — Ох, все он, блин, заметил, его прямо-таки не проведешь.
— Сиделку попросила передать.
Бессонов смотрит куда-то вдаль, щеки разрезают обозначавшиеся скулы.
— Чем ты их всех очаровываешь, блять?
Не пойму, он бесится или правда недоумевает.
— Если меня не злить, я умею быть милой.
Ну а теперь он откровенно ржет, и это сводит меня с ума. Общение с ним напоминает прогулку по минному полю — никогда не знаешь, где рванет.
Зачем я вообще суюсь тогда? Хороший вопрос.
— Как ты? — произношу я осторожно, чтобы сразу не взлететь на воздух (или не быть сброшенной с крыши).
На самом деле, раньше я не задумывалась о том, что он, по сути, совсем один. Друзья друзьями, Софа Софой, но я давным-давно не видела его папу — слышала, тот живет в другой стране с новой семьей, но подробностей не знаю. Где его бабушки-дедушки я тоже не в курсе, но у меня давно сложилось впечатление, что у них с Наташей никого больше нет. А теперь и она…
Наверное, ему сложно, поэтому он и рычит все время. Никто не рождается злым.
— Все пучком.
Ну или я слишком сильно хочу его оправдать. Жалость — чувство давящее и безграничное, а меня очень впечатлила сцена, которую я застала в подсобке. И о чем только думают эти двое? Особенно Остроумов, Лазарева-то с головой всегда была не в ладах. А вот с Саввой Бессонов дружит, сколько помню его. Как можно зваться другом и добиваться его девушки за спиной? Не могу понять. Ну совсем никак.