Признание в ненависти и любви(Рассказы и воспоминания)
Шрифт:
А как покатилась, так и покатилась. Во время ужина стала расспрашивать про дорогу и почти себя не помнила. Руки сами к сережкам потянулись. Вот дурища! Простенькие они у меня были, но все-таки золотые. Одно сейчас жалею — кому? А утром, когда пошла по его указке, прямо на немецкий гарнизон и напоролась…
В Минск я вернулась — кожа да кости. Правда, с листовками, которые по ночам на дороги сбрасывали наши самолеты. Стала знакомых искать…
Так началась моя подпольная деятельность.
Сперва в группу вошли только хорошо знакомые. А после и кое-кто
Вот человек был! Квартира его и штабом стала. Благо в глухом углу Немиги, на втором этаже, с наружной лестницей. Кто туда идет или спускается оттуда, видно с улицы. Да и семья маленькая, тихая — он, жена да одиннадцатилетняя дочка Люся. Живут тяжело, голодно, но как-то весело, без жалоб. Славная семья.
Как только не вредили мы немцам! Кто устроился на кожевенный завод, кто на дрожжевой, в пекарню. Одна из наших, ученая, нанялась уборщицей в здание Академии. Ой, как понадобились потом ее знания и химикаты, поплывшие оттуда! Один наш молодец ухитрился самодельным зарядом, сделанным из них, взорвать колодец на Комаровке, когда к нему подогнали награбленных коров поить. Представляете? «Дрожжевики» спускали на пол меляс сладкий. Сплывает он по желобу к речке, а там с ведрами ожидают его…
Правда, весной начались аресты. Но нас они не коснулись.
И вот все-таки что хотелось вам сказать. Тут бы ужаснуться нам, зажмурить глаза — льется кровь, сотни товарищей под расстрел, на виселицу попали. Ан нет — мы все равно еще на одну ступеньку поднялись. Подпольная «Звязда» стала выходить.
Я не знаю, как судьба одного влияет на судьбы других. Но влияет. И, верно, уже тем, что делается известной, что ты узнаешь в ней свою… Я не нахожу, как сказать. Но, по-моему, в такой неистребимой преемственности и таилась наша сила.
В сентябре меня послали нa связь с партизанским отрядом, в котором изменилось командование, почему молчат? Свели с напарницей. Глянула я на нее — бог мой, Нина! Моя Нина! Повзрослела, подтянулась, хоть тут же, когда остались с глазу на глаз, не смогла не похвалиться, что у нее на квартире сам секретарь подпольного горкома живет.
Взяв махорки, мыла, «Звязду», мы босоногими выбрались из города. Тапочки, куда зашили газету, надевали только там, где ожидали опасность. Но когда за Песочным нас задержали партизаны, распороли свою обувь и вручили им «пропуск».
В вашем лагере поселили нас в стороне от других. В шалаше из еловой коры. Завели какие-то моторы: слушайте, какая сила! Запретили ходить без разрешения.
Командир ваш прикинулся простачком. Выслушав нас, поковырял в носу. Оживился малость, когда услышал, что у подпольщиков кое-что припасено для отправки в лес. Распорядился приготовить подводу, муки, мяса.
Но назад, в город, отпустили меня одну. Лошадь дали молодую, норовистую. Пока ехала, изнервничалась вся. Как было и условлено, отвезла подарки к Нине. Да там еще больше рассердилась. Нинин отец принял меня и привезенное неохотно. Сгрузив в сенях, сразу выпроводил!
— Поезжай, поезжай, Маруся! Не до разговоров сейчас… И будь осторожна. К другим не заходи пока…
Чувствуя недоброе, я вспрыгнула на телегу и погнала лошадь к Немиге. А тут, как назло, по Советской колонна грузовиков двигалась. Еле переждала ее, успокаивая свою лошадку. Решила тут же: зачем она мне? Свернула в тупичок, бросила ее — и к своему Герасименко. Однако там-то и встретилась с самым страшным. По ступенькам наружной лестницы кулем скатилась Люся, а за ней эсэсманы сводили растрепанную, считай — не в своем уме, ее мать.
Что оста-авалось делать? Бросилась предупреждать кого знала…
Командир ваш в этот раз вообще не глядел на меня. Спросил только про мужа, где работал, где сейчас. Похмыкал в кулак и послал отдыхать в прежний шалаш.
А там пусто, вроде и не жил в нем никто. Только на соломе в углу Нинин платок валялся. Но спустя некоторое время и его забрал ординарец. Принес дерюжку, предупредил, чтобы я без спроса никуда не отлучалась и никому ничего не говорила.
Мучил голод. Угнетала неизвестность. Неужели опять большой провал? Лежала я на соломе и ждала: вот-вот случится что-нибудь еще.
Раза два мимо шалаша пробежал ординарец. Провели мужчину в демисезонном па-альто, без шапки. За ним женщину с подростком. Следом прошел командир, что-то бормоча себе под нос.
Оттого, что меня так приняли, от мысли — недаром нас разделили с Ниной, — даже выпить захотелось. Тюкнуло, что и мужчина, и женщина с подростком также из Минска. Но в то же время охватило и какое-то умиление. Точно никогда не приходилось видеть ни такого неба, ни таких облаков на нем. Угрюмый ельник и тот показался как с картинки.
От пережитого я забо-олела. Провалялась несколько дней. Выползала только погреться на солнышке да посмотреть на лес.
Не успела поправиться, вызвали к командиру. Обрадовалась, подалась в штабную землянку чуть ли не бегом.
Командир сидел за столом и курил. Когда подошла к нему, зевая, разогнал перед собою дым растопыренными пальцами.
— Садись ближе, не съем. А? Как кормят? — спросил.
— Ничего, — поблагодарила я.
Столик стоял у окна. В окно лился свет, и лицо командира отряда я видела хорошо. И даю слово — мне совсем ясно сделалось, что он лишь хочет выглядеть свойским да рассудительным. А на самом деле ему просто скучно возиться со мной.
— Мы здесь надумали послать тебя в райцентр, — сказал он, делая вид, что собирается облагодетельствовать меня.
— Ку-уда? — удивилась я.
— В Минск все едино тебе нельзя. Денег дадим… Пивную откроешь.
— А это зачем?
— Будешь настроение изучать и докладывать. А?
Сердце у меня упало. Но, чтобы не выдать, что я поняла его, — тогда еще хуже, конечно, станет, — возразила:
— Какая из меня торговка, товарищ командир? Я не только в пивных, а и на базаре ничего не продавала. Про настроение же, если нужно, давайте я хоть сейчас доложу…