Призрачно все...
Шрифт:
Огромная подслеповатая лампа дореволюционных времен свисала с обшарпанного потолка, ее свет заслоняли мутные расплывчатые силуэты коллег в масках. Их глаз он разглядеть не мог, — мешала боль в промежности. Невыносимая, сверлящая. И этот пронзительный скулеж…
— Тужимся, девочка, тужимся, — спокойно и настойчиво твердил грудной голос. Что-то подсказывало Изместьеву, что он принадлежал его коллеге. Проступала в нем этакая рассудительность. — Не обращай ни на кого внимания. Ты должна справиться, не первородка, чай!
Боль тем временем
«Первородка? Кто первородка? О чем это они?»
Только тут он понял, что истошный скулеж, способный вывести из наркоза слона, принадлежит… ему. Вернее, его голосовым связкам. Ничего особенного, нормальный стон роженицы…
Кого???!!! Роженицы?!
— Да кончится когда-нибудь оно или нет?!! — продолжала прогоркло «впаривать» Антоновна. — Что, что… Говно, вот что! Кто ж перед родами столько жрет?! Дыши правильно, тебя ж учили! Тужься, тужься!
Догадка долбанула его наподобие разряда дефибриллятора: это покруче пожизненного заключения. У Робинзона Крузо — и то удел полегче будет. Это не его горло, не его тело. Он рожает, на столе… А, может, все-таки… За столько лет можно отвыкнуть. Только он не может припомнить столь… дерзкой экзекуции. Не было в его жизни ничего подобного. Не было! И быть не могло!
Он по-другому чувствует, по-другому сложен. Совершенно иные ощущения. В горле словно кто-то наждачкой «пошурудил»… Боже, его интубировали, ну конечно! Тяжелые роды, он отключился, вернее, она… И в это время, как и в Поплевко, поменялось внутри все. И какое время на дворе — одному богу известно. И как его зовут… ее. И сколько лет… И замужем ли… Вот это финиш! Что может быть круче?
Неплохо для начала, Карл Клойтцер! Очень неплохо! Отомстил все-таки. Да так изощренно, что скули — не скули, все без толку. Обратной дороги нет.
В этот момент резь в промежности достигла своего апогея, скулеж превратился в рев, слезы хлынули из глаз. Из него полезло… Само, или стали вырывать, он не мог разобраться.
Детский рев раздался так неожиданно, что доктор подавился слюной. Человек родился! Обработка пуповины, отхождение плаценты-последа. Он помнил что-то из акушерства. Смутно, урывками, но помнил.
— Молодец, Акулина, — ободряюще пропел грудной голос. — Девочка у тебя. Первая-то, кажется, тоже…
У него уже вторые роды, вот оно что! Акулина… какое романтичное имя! Интересно, давно ли были первые. Сколько лет старшей дочери… Полный отпад!
— Ну, и засранка ты, милая! — не преминула расставить точки над «i» прогорклая акушерка. — В следующий раз не набивай так животень-то! Пожалей нас, сердешных.
Изместьев внезапно схватил ее за руку. Вернее, хотел схватить. Движение оказалось столь слабым, что «прогорклая» едва заметила.
— Чего еще тебе?
— Какое сегодня число?
— С утра четвертое было вроде, — рассеянно ответила акушерка.
— А месяц, год! — не унимался доктор, надеясь на что-то. Но, видя, что та шарахается от него, как от прокаженного, повторил изо всех сил: — Месяц, год, я тебя спрашиваю…
Утро новой жизни
Услышать ответ он так и не успел, выключился. Очнулся уже в палате от того, что кто-то трепал его по волосам. Оказалось — та самая врачиха, что принимала у него… нее роды.
— Напугала ты нас, Акулька, — доверительно сообщила доктор, заметив, что больная в сознании. — Вдруг раз и захорошела. Вроде ничего не предвещало, а тут… Хорошо, анестезиологи дежурили классные, вытащили тебя. Сразу же непрямой массаж, сердечко завели… Да и дочурка у тебя крепенькая родилась…
— Какое сегодня число? — выдохнул Изместьев в лицо коллеге. Коллега отнеслась к его вопросу более осмысленно, нежели та, которой приходилось за родильницами…
— Четвертое ноября, девочка. Накануне праздника родила, может, октябриной назовешь… или там ноябриной.
— Даздрапермой, — огрызнулся Изместьев, скрипнув зубами. — Год какой сейчас? Год, я спрашиваю!
Улыбку словно сдуло с лица врачихи сквозняком от только что открытого окна. Она почему-то сняла колпак и стала поправлять довольно старомодную прическу. По тому, как старательно собеседница отводила глаза, Изместьев догадался, что в его психическом здоровье основательно усомнились.
— А сама-то не помнишь, разве? — неуверенно прошептала врачиха, оглядываясь вокруг, словно разглашала страшную врачебную тайну. — Восемьдесят четвертый, разумеется. Ты вспомни, Акулька, вспомни, умоляю… Это важно. Постарайся вспомнить подробности, постарайся!
С этими словами врачиха поднялась, щелкнув коленками, как Изместьев в подростковом возрасте, и, ссутулившись, направилась к выходу из палаты. Сразу стало удивительно тихо, и Аркадий догадался, что их диалог проходил в полной тишине: окружающие родильницы слышали каждое произнесенное слово. А было их, только что родивших, совсем немало.
— Акуль, как? Сдюжила? — послышалось с кровати от окна. — Кто: девчонка аль пацан? Ты пацана вроде хотела…
— Девка, — процедил Изместьев чужим голосом, с ужасом входя в новую роль. — Три пятьсот, кажись. Закричала будь здоров.
— Чо, две девки то ж ничаво! Знать, третьего парня точнехонько спроворите! Факт! Долго ли умеючи-то?!
У него не было никакого желания «точить лясы» с соседками по палате, он отвернулся к стене. Соседки поболтали еще немного и смолкли: кто-то вспомнил, что уже час ночи.
Изместьев заметил, что ему тяжело дышать: не получается вздохнуть полной грудью. Грудная клетка не та. И этот странный зуд в сосках, словно что-то их распирает изнутри. Рука сама потянулась… Лучше бы он не делал этого. Это что за пельмени без начинки? Вывалилась при варке? Огромные вытянутые болезненные соски и абсолютно плоские, словно ссохшиеся, груди. Что это?! За что?