Призрачно все...
Шрифт:
Виноват ли он, доктор Изместьев, в том, что запрыгнул не в ту лодчонку? Пусть хилую и протекающую, но выбраться из которой нет никакой возможности. Причем запрыгнул, вытолкнув за хилый борт настоящую владелицу. Где-то есть на земле поселок Кормилицы, в котором дочь Акулины Доскиной с нетерпением ждет возвращения из роддома мамы с крохотной сестренкой. На дворе ноябрь. Темные, скучные и бесконечные деревенские вечера… Разве ты, доктор, имеешь право обмануть ни в чем не виноватую девочку, которая, вообще-то приходится тебе дочерью. Не говоря уж о той, которая только-только
Как ни скверно было себе признаваться, но вернуться из родильного отделения Акулине предстояло именно домой, к этому изуверу Федунку. И терпеть, терпеть… Во всяком случае, по первости. Такова женская доля, никуда не денешься. Хотя кошки в груди скребли еще те.
У нее ни связей, ни денег. Ее, деревенскую невзрачную бабенку, никто не знает в городе. Она никому не нужна. Нужен хоть какой-то стартовый капитал.
После обеда Акулина удивила всех. Отказавшись идти на осмотр к Василисе Павловне, она заявила, что «доверяет» только докторам-мужчинам. У врачихи поначалу не нашлось слов, когда она услышала причину неявки Доскиной на осмотр.
— Я-то думала, что Федунок твой со сдвигом, — не без обиды в голосе выговаривала Василиса Павловна, расхаживая по процедурному кабинету перед сидящей и словно онемевшей Акулиной. — Первый раз у меня такой… опус. Даже слов не найду с непривычки. Как тебе не стыдно?
— Извините, Василиса Павловна, — еле слышно произнесла родильница, опустив глаза в кафельный пол.
— Что извините? Что извините? — не могла успокоиться врачиха. — Чем я тебе не угодила?
— Вы здесь ни при чем. Это сугубо мое, личное…
Оставив доктора в полном недоумении, Акулина выскользнула из процедурного кабинета.
Акушеров-мужчин в роддоме, как назло, не оказалось, и бедняжку по распоряжению главврача отправили в женскую консультацию. Последняя находилась в двух километрах от роддома. «Спятившая» родильница нисколько не расстроилась, а даже наоборот, сказала, что ей полезно прогуляться и подышать свежим воздухом. Несмотря на дождливую погоду и отсутствие теплой одежды и обуви. Даже данная в сопровождение санитарка ничуть ее не смутила.
Санитарка, кстати, очень скоро «отстегнулась», юркнув в толпу на улице Ленина. Как потом выяснилось, возле магазина «Хозтовары» продавали эмалированные тазы, «выбросили», как привыкли объясняться горожане восьмидесятых. Санитарка в эту самую, растущую «на глазах», как лужа под давно не выгуливавшемся бульдогом, очередь и «втесалась».
По этой самой причине Акулина Доскина оказалась предоставленной самой себе, чем и не замедлила вовпользоваться.
Ей было совершенно не до холода. Забытое давно, хранящееся в закоулках сознания, вдруг вспыхнуло ностальгическим пламенем. Он готов был часами читать и перечитывать лозунги типа «Выше знамя социалистического соревнования», «Слава КПСС», «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи». Когда вокруг — ни одного коммерческого ларька, ни одного фешенебельного офиса или рекламного щита. Это ли не счастье! А песни Юрия Антонова (Под крышей дома твоего), Аллы Борисовны (Миллион алых роз), «Машины времени» (Я пью до дна за тех, кто в море), любимых Изместьевым итальянцев…
Словно доктор нырнул под воду, где его ждал совершенно иной мир, ставший когда-то родным и утерянный потом навсегда.
Купив на последние гроши свежий номер «Комсомолки», Акулина присела на одну из покрытых инеем скамеек у первого попавшегося подъезда и буквально впилась в строчки передовицы.
Завтра — шестьдесят седьмая годовщина Великого Октября. Демонстрация, парад на Красной площади. Речь Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР Константина Устиновича Черненко.
Жирные строчки плясали перед глазами, которые переполняли слезы. Как быстро все забылось, хотя было частью жизни, частью молодости.
— Выступит он, как же, — чей-то корявый палец едва не проткнул газету, которую пристально читала Акулина.
— А что может помешать? — подняв глаза, Изместьев увидел перед собой невысокого рыжего очкарика неопределенного возраста.
— Милая девушка, есть такое понятие, которое пока в силу вашей молодости вам неведомо, — сцепив руки замком на груди, прошамкал рыжий собеседник. — Смертушка называется. Помереть может наш генеральный, астма у него. Рейган вон тоже не молодой, а держится молодцом… Не то, что наши покойнички.
— Ничего, дорогой, — отчего-то решил поделиться опытом доктор с первым встречным. — Потерпи до весны. Там такое начнется… Перестройка называется. Уже следующей осенью повеселеет центральное телевидение, оживут центральные газеты. Еще через год появятся умные и честные книги. «Дети Арбата» Рыбакова, «Жизнь и судьба» Гроссмана…
— А вы откуда знаете? Разве девушка должна интересоваться политикой? «Голос Америки» слушаете? — рыжий снял очки, разом как-то состарившись, осунувшись. И вдруг неожиданно спросил: — А вы не чувствуете смрад?
— Честно? — рассмеялся Изместьев женскими губами. — Нет. Я наоборот, надышаться им не могу. Этим бальзамом моей юности.
— Недавно похоронили Андропова. Новый генсек тоже на ладан дышит, — продолжал рыжий «на автомате». — Вояка Устинов увяз в Афганистане… Хотя, нет. В Афганистане увязли наши ребята, а министр обороны Устинов нежится в Москве, — люди ропщут, уже не оглядываясь на «стукачей».
— В общем, вы правы, но… — согласился Изместьев. — Но я тут не за этим. — Изместьев уже вскочил, не желая дальше продолжать разговор, но рыжий преградил ему дорогу:
— Наш «ограниченный контингент», похоже, воюет там сам за себя. Одна бессмыслица нагромождается на другую: зачем-то ввели зенитно-ракетную бригаду. Опомнились, начали выводить — опять бестолковщина: в тоннеле 16 солдат задохнулись от выхлопных газов собственной техники. Боюсь, скрыть это уже не удастся.
— Да вы антикоммунист! — диагностировала колхозница.
— Привык, знаете ли, называть вещи своими именами, — ответил рыжий, быстро надел очки и затерялся в толпе граждан.