Призрачно все...
Шрифт:
Сердце разрывалось, но Акулина ничего не могла поделать. Всему виной, скорее всего, женские гормоны. Изместьев чувствовал, что все больше трансформируется в женщину психологически. Как наваждение, женская сущность подчиняла его себе все сильнее.
Несмотря на ароматы, витавшие в салоне, девчушка сразу же задремала на руках у матери. А мать даже приблизительно не могла представить, сколько им предстоит ехать и в каком направлении. Косой моросящий дождь монотонно «бомбардировал» стекла, и проветрить салон не было никакой возможности. Хотя Изместьев осень всегда любил, сейчас вид облетевших
Федунок время от времени поворачивался с переднего сиденья и подолгу глядел на жену и спящую дочь. На вопрос Акулины относительно странностей своего поведения ответил неохотно:
— Да вот, думаю, что с тобой сделали. В кого превратили мне жену. Ты не та, Акуля-косуля. Словно все твое выпотрошили начисто, а зашили совсем другое, не то совсем.
— Просто кое — о чем задумалась, размышляла много, Федь, — глубокомысленно отвечала жена, избегая прямого взгляда на мужа. — Как мы жили до сих пор, Федь? Это ужас. Это немыслимо, как собаки, честное слово.
— Какие-такие еще собаки? — начал чесать за ухом Федор. — Ты о чем это?
— Ну, все грызлись, грызлись… А жизнь-то проходит, Федь! Ее уже не вернешь. Как этот дождь, как ветер… Дважды в одну реку…
Во взгляде мужа Акулина без труда уловила растущее беспокойство за свое состояние.
Нефте-буровые вышки, высоковольтные линии, колхозные поля, скотоводческие хозяйства проплывали за окнами подобно первым кадрам какого-нибудь фильма о трудовых буднях первой в мире страны победившего социализма, о тяжелой судьбе и трудной любви приехавшего из столицы руководителя хозяйства. Не хватало только плывущих снизу вверх титров. Изместьеву казалось, что это фильм о нем, о его злоключениях, о его непутевой, абсурдной жизни.
Где сейчас они: вначале пути? Посредине или в конце? Спрашивать Федора об этом смешно. Бедняга и так подозревает, что жену ему подменили. Знал бы он, насколько недалек от истины.
Вскоре машина съехала с асфальтированной дороги на грунтовку. Федунок, звонко хрустнув пальцами, вдруг пробурчал:
— Ну, ничего, я тебя живо вобрат перекую. Станешь, как шелковая. Чай, не впервой. Ишь, хромые сомы какие-то придумала. Я тебе покажу, где эти сомы зимуют.
— А, может, не стоит? Перековывать-то? — робко заметила Акулина. — Вдруг кувалда треснет? Или, чего хорошего, отлетит куда-нибудь?
Он резко повернул к ней раскрасневшуюся физиономию:
— Ты, девка, не шуткуй! — поскрипывая щербатыми зубами, прошипел он. — Если забыла, как я тебя воспитывал, могу напомнить.
— Так убей сразу, — незатейливо предложила супруга, пожимая плечами. — Зачем до дому вести? Бензин тратить? Давай прямо здесь, а?
Федор оказался явно не готов к такому ответу. Растерянность нельзя было скрыть ни за звериным блеском глаз, ни за хрустом жилистых рук. Настоящая Акулина так никогда бы не ответила. Это Изместьев понял сразу, и решил использовать в дальнейшем. Надо было как-то приспосабливаться, как-то жить…
То, что проносилось за окнами, доктору было абсолютно незнакомо, он сбился с направления,
Наконец, возле указателя «Кормилицы» водитель резко свернул с дороги в колеи, едва не опрокинув в кювет молодую семью вместе с новорожденной. Буксуя и рыча, «уазик» преодолел еще с пол-километра, и взор молодой мамаши смог зафиксировать редкий забор и первые чуть кособокие избы. Облезлые бревенчатые стены, пожухлая ботва на черной земле, худая собака, справляющая нужду, — такой встретили «Кормилицы» Акулину Доскину. Дым из труб слался низко-низко, что говорило о том, что непогода затянется.
«Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой…» —всплыли школьные строчки в разгоряченном мозгу, втиснутом волей судьбы в хрупкую женскую черепушку.
Доктор пытался угадать, в какой избенке ему предстоит доживать свои никчемные годки, но водитель все не останавливал, гнал машину на другой край деревни. Дочурка, словно почувствовав приближение малой родины, проснулась, засопела, зачмокала губешками. Акулина знала, что, если через минуту она не получит «титю», то зайдется глубоким ревом.
Привычным движением Изместьев освободил грудь. Сосредоточившись на дочери, не заметил поначалу взгляда Федора. Когда заметил и оценил, было уже поздно. Никакой врачебной проницательности не понадобилось для того, чтобы прчитать откровенное кобелиное буйство истосковавшегося по корове «бычары». Надо заметить, что бык, сидевший за рулем, поступил более благоразумно, воспользовавшись зеркалом заднего вида.
Что-либо менять не было никакой возможности: ребенок вовсю сосал у него грудь, отрывать его не осмелилась бы в этот момент ни одна мамаша. Хоть весь мир на нее засмотрись в этот момент!
Желанная шизофрения
«Когда кончается драматургия», —именно так он назвал бы статью о том, что произошло. К сожалению, ей не суждено состояться. А жаль. В ней бы он поведал о многом.
Если драматургии нет, то все остальное теряет смысл. Без страсти, спонтанных эмоций и переживаний ему становилось неинтересно жить. Пока не ушла от него жена, данное состояние имело конкретное название: депресняк. Ворзонин назначал ему транквилизаторы, антидепрессанты. Все приглушалось до поры, появлялась какая-то иллюзия жизни, что не все так паршиво…
Когда бесконечный изнурительный марафон под названием «развод» все-таки кончился, на финише Кедрач обнаружил, что у вожделенного одиночества, к которому он столь самозабвенно стремился последние годы, есть свои депрессии, из которых никакая драматургия тебя не вытащит.
Оказывается, для драматургии, как минимум, нужен комфорт в виде сытого желудка, убранной квартиры, свежевыстиранного белья. Тогда и вдохновение приходит незамедлительно. А если ты не просто одинок, ты к тому же один на один с неустроенностью, кричащей из всех углов, один на один с немытой несколько дней посудой, не говоря уже о непривычном запустении квартиры… Это уже не одиночество, а тюрьма.