Призрачный свет

Уинтл Уильям Джеймс

Вдобавок, обнаружилось нечто новое. На стуле рядом со второй кроватью лежал листок бумаги, вырванный, как оказалось, из записной книжки профессора, и на нем были нацарапаны какие-то стихи из мюзик-холловой песни особенно непристойного и вульгарного характера. И почерк принадлежал профессору Лейтему! Он не мог этого отрицать. Хотя песня была ему совершенно незнакома и принадлежала к тому типу, который он никогда бы не подумал ни написать, ни повторить, он не мог отделаться от того факта, что почерк был его собственным. Он начал благодарить судьбу за то, что не оставил на виду чековую книжку.

Но днем дело приняло еще более неприятный оборот. Хозяин искал встречи с ним и после некоторого

колебания сказал, что должен попросить его найти другое жилье. Он с негодованием осведомился о причине, и ему ответили, что джентльмен, который пытался поцеловать горничную на лестнице, не является постояльцем, который желанен в «Голубом Драконе»! Представьте себе чувства профессора Лейтема, который был последним человеком в мире, способным совершить подобное! Но горничная настаивала на своем, несмотря на все его отрицания и уверения, что это был кто-то другой; и несчастному пришлось согласиться уехать на следующий день. К этому времени он уже был сыт по горло Солтминстером и решил скорее вернуться в Кембридж, чем искать другое жилье. Но задержка до следующего дня оказалась для него почти роковой.

В тот же вечер, ложась спать, он отчетливо услышал приглушенный смех в своей комнате, как раз перед тем, как открыть дверь, чтобы войти, и обнаружил, что белье на второй кровати было откинуто, как будто кто-то собирался в нее забраться. Он также заметил, что одна из его бритв была вынута из футляра и лежала открытой на туалетном столике. Он положил ее обратно — и это его спасло.

Он разделся и уже собирался лечь в постель, когда повернулся к окну, чтобы посмотреть погоду. Ярко светила луна, и он простоял так минуты две с открытым окном. Потом он вдруг почувствовал, как кто-то схватил его сзади, и в тот же миг, случайно взглянув в зеркало, увидел за плечом лицо своего противника. Это было его собственное лицо!

Он сразу понял, что это будет борьба за жизнь. Ужас, который держал его в своих тисках, очевидно, пытался выбросить его в окно. В течение нескольких минут чаша весов склонялась то в одну, то в другую сторону. Дважды его прижимало к подоконнику, и он чуть не падал, но каждый раз с огромным усилием ему удавалось вернуться в комнату. Туалетный столик и стулья были опрокинуты в борьбе, и, без сомнения, от этого поднялся сильный шум; но он не сознавал ничего, кроме опасности для своей жизни.

Но этот шум спас профессора Лейтема. Он привлек внимание других гостей, которые вышли из своих комнат, чтобы узнать о его причине. Затем раздался громкий стук в дверь, и в тот же миг он остался один!

Он уехал из Солтминстера на следующее утро и с тех пор не высказывал своего мнения по поводу историй о привидениях. Он также никогда не рекомендовал «Голубой Дракон» как хорошее тихое место для отдыха.

Призрачные пауки

Однажды поздним осенним утром над Лондоном повис густой туман. Это была не густая смесь дыма и влаги, похожая по цвету на гороховый суп и известная как «лондонская особенность», а довольно чистый и белый туман, который поднимался от реки и ложился на улицах и площадях большими клочьями, клубился и обволакивал ее берега.

Пешеходы вздрагивали и думали о приближающейся зиме, а несколько оптимистичных душ смотрели в невидимое небо и предсказывали теплый день, когда солнце наберет силу. Маленький ребенок заметил товарищу, что пахнет, как в день стирки, и сравнение было не лишено смысла. Казалось, что все паровые машины метрополии разом выпустили пар, готовясь к запуску.

Люди проходили мимо друг друга в тумане, точно закутанные в саваны призраки, и не разговаривали. Друг не узнавал друга, а если и узнавал, то считал

само собой разумеющимся, что другой его не узнает. Если не считать ровного грохота уличного движения и длинных глубоких звуков, которые великий город издает в течение всего дня, мир казался странно тихим и недружелюбным.

Несомненно, это также относилось к одному из тех людей, чьи дела вывели их из дома в то туманное утро, когда дом и очаг приобрели дополнительную привлекательность. Ефрем Голдштейн был молчалив по натуре и недружелюбен по профессии. Для него язык был хитроумным средством сокрытия мыслей, а если для такого сокрытия не имелось особой причины, зачем ему было утруждать себя разговором?

Не то чтобы люди слишком жаждали услышать его речь. Он был от природы непривлекателен, а там, где природа не до конца справилась со своей задачей, Ефрем сделал это сам. Привычка хмуриться эффективно уничтожила любые следы дружелюбия, которые могли бы пережить недостаток злых глаз и неприятных черт. Когда незнакомцы впервые видели Ефрема, они быстро оглядывались в поисках приятного лица, которое могло бы послужить противоядием.

Мы уже говорили, что он был недружелюбен по профессии. Но неосторожный и неискушенный искатель определенных услуг никогда бы не заподозрил этого по его профессиональным заявлениям в личной колонке утренних газет. Джентльмен удачи, который предлагал без всяких гарантий и расспросов выдать приличные суммы денег своим менее удачливым собратьям на приемлемых условиях при полном сохранении тайны, несомненно, давал лучшее из всех доказательств души, преисполненной доброты к человечеству.

Тем не менее, те, кто имел дело с Ефремом, говорили о нем в выражениях, не подходивших для гостиной: деловые люди, знавшие мир финансов, называли его кровососущим пауком, а Скотленд-Ярд считал «подозрительным». Ефрем не пользовался популярностью у тех, кто его знал. На самом деле, у него была только одна черта характера, которую можно было похвалить. Он никогда не менял своего имени ни на Эдварда Гордона, ни даже на Эдвина Голдсмита: он был урожденным Ефремом Голдштейном — и Ефремом Голдштейном он был намерен оставаться оставаться до конца. Роза под любым другим названием пахнет так же сладко — но люди не использовали подобного выражения там, где речь заходила о Ефреме.

Он не всегда был джентльменом удачи и не всегда желал делиться своим состоянием с другими. Люди с неудобно долгой памятью вспоминали юношу с таким же именем, который попал в беду в Уайтчепеле из-за продажи кошерной птицы, предусмотрительно утяжеленной песком, а также историю о молодом человеке, который манипулировал тремя наперстками и горошиной на Эпсомских холмах.

Но зачем втягивать в эти скандалы прошлое? В случае с любым человеком несправедливо таким образом искать свидетельства против него в летописи его юности, а в случае с Ефремом это было совершенно излишне. Он был многолетним растением: каким бы зловещим ни было прошлое, каждый год он расцветал заново, с новой силой и такими же яркими красками.

Казалось, никто, кроме него самого, не знал, как к нему пришла удача, но она, несомненно, пришла, ибо трудно давать взаймы деньги, если у тебя их нет. С ее приходом Ефрем перебрался из Уайтчепела в Хаггерстон, затем в Килберн и, наконец, в Мейда-Вейл, где теперь и поселился. Но не следует думать, что он предавался честолюбию и роскоши. Он довольствовался весьма скромным комфортом и вел простую холостяцкую жизнь; но он нашел отдельную виллу с садом позади нее более удобной для своих целей, чем дом на террасе с любопытными соседями по обе стороны. Его гости приходили по делам, а вовсе не ради удовольствия, и уединение было так же благоприятно для них, как и для него.