Призрак музыки
Шрифт:
– Знаете, Борис Витальевич, оно какое-то странное, благосостояние это, – начал задумчиво Сергей. – Оно явно недавнее, но и не трехдневное. Я хочу сказать, что если бы бабу Клаву прикупили только для ложного опознания, то это случилось бы максимум дней пять назад, за пять дней она просто физически не смогла бы понакупить такую прорву новых вещей. Телевизор, шубу, кучу женских тряпочек, которые она складывает в диван. На кухне, например, стоит жутко навороченный комбайн, он даже еще из коробки не вынут – тут все понятно, на днях из магазина. А на телевизоре сзади пыль как минимум трехмесячная, за пять дней столько не осядет. Конечно, можно было бы порыться в бабкиных бумажках, наверняка она где-то держит паспорт или гарантийный талон на телевизор, может быть, чек на шубейку, но я не рискнул. Это уж вы сами, если обыскивать надумаете. Поэтому выводов только два: или бабку родственники подкармливают, или кто-то еще за невесть какие услуги. И не вчера это началось.
– Не вчера, – протянул Гмыря, глядя в окно, – не вчера. А когда? Вот что, друг милый, бери ноги в руки, звони Селуянову и обкопайте мне эту бабушку со всех сторон. Всю землю перелопатьте, но урожай соберите. Я хочу как можно быстрее знать о ней все, что в принципе можно о ней узнать. Дударева я запер, но мне это уже перестает нравиться. Кто-то хочет его подставить и делает это умело, гибко и оперативно. Единственное, что говорит против Дударева, это то, что убитой оказалась все-таки его жена, хотя в машину она села якобы случайно. Эту случайность мог предвидеть и подстроить только сам Дударев. Так что подозрений с него я пока не снимаю, но бабка с фотографией мне тоже малосимпатична. Какая-то хитрость тут спряталась.
– А что, если фотографию бабке подсунули, чтобы поставить под сомнение результаты опознания? – внезапно предположил Сергей. – Я сразу-то не подумал, но ведь могло быть и так.
– Могло. Но больно сомнительно.
– Почему сомнительно?
– Ну а где гарантия, что мы эту фотографию найдем? Романовой стало плохо – этого предвидеть не мог никто. Ты поехал к ней за вещами – это было мое решение, мое личное. И твое, кстати, тоже. Ты ведь мог не согласиться, ты не обязан это делать, и мы, как положено в таких случаях, обращаемся к работникам дэза, передаем им ключи и обязываем оказать помощь жильцу. Но мы так не сделали, и это тоже невозможно было спрогнозировать. И потом, фотография лежала не на видном месте, и нет никаких гарантий, что ее вообще нашли бы. Нет, Сережа, с подбрасыванием улики у тебя не выходит.
– Нет, выходит, – заупрямился Зарубин. – Я сегодня нашел фотографию случайно, на это вообще не было рассчитано. Но ее подбросили, чтобы мы ее нашли, только при других обстоятельствах. Вот смотрите. Романова выступает свидетелем и опознает Дударева. Опознает правильно, она его действительно видела возле квартиры Кости Вяткина. А потом нам подбрасывают информацию о том, что баба Клава замешана в чем-то некрасивом или даже преступном, и дают нам такие основания, что вам, Борис Витальевич, ничего не остается, кроме как провести у нее обыск. А вот и фотография – тут как здесь. И вина Дударева мгновенно ставится под сомнение. Красиво?
– Ничего, – согласился Гмыря, – симпатично. Нет, Серега, не годишься ты в следователи, тебе кино надо снимать детективное. Фантазия у тебя – высший класс. Значит, так, работайте бабульку, выясняйте все, что можно, в частности, проверяй и свое дикое предположение. У кого были ключи от квартиры, кто мог подбросить фотографию, кто вхож в дом и пользуется доверием настолько, что хозяйка оставляет его одного в комнате. Сколько времени нужно, чтобы поднять диван и засунуть фотографию среди вещей?
Сергей задумался, мысленно повторяя собственные движения, которые проделывал сегодня.
– Ну… если на диване ничего нет такого, что нужно предварительно снимать, то секунд восемь-десять. Но он скрипит, Борис Витальевич. Его слышно на всю квартиру, он старенький уже.
– А Романова у нас не глуховата?
– Вроде нет. Слышит хорошо.
– Значит, либо кто-то с ключами, либо кто-то очень доверенный, кто остается в квартире один. Ищи, юноша, дерзай. Версия у тебя мудреная, но красивая. Мне нравится. А знаешь почему?
– Почему? Я вообще-то догадываюсь, но вы лучше сами скажите.
– Не потому, что нежно тебя люблю. А потому, что очень не люблю господина Дударева. Ну не нравится он мне! Ну подозреваю я его, и с каждым днем мои подозрения все крепче и мощнее. Понимаешь?
– Понимаю, – усмехнулся Зарубин. – Очень вас понимаю, Борис Витальевич. Он мне самому не нравится. Может, я как раз от этой нелюбви к нему и придумал свою версию.
– Вот и умница, – умиротворенно вздохнул Гмыря. – Иди работай. Мы с тобой в первый раз вместе работаем, но чует мое сердце, не в последний. Будь молодцом.
– Буду.
Адрес Центра защиты от стресса был указан на визитной карточке, которую Артем Кипиани отдал Насте, но найти саму организацию оказалось непросто. Насте пришлось обойти вдоль и поперек целый квартал, пока она наконец не нашла нужную дверь. Сразу за дверью простирался длинный коридор, залитый светом из комнат. Двери здесь, по-видимому, не запирали. Настя заглянула в первую же комнату. Там сидела приятного вида женщина в очках и что-то писала в толстой тетради.
– Простите, это Центр защиты от стресса? – негромко спросила Настя. Женщина выглядела такой увлеченной своим делом, что страшно было напугать ее неожиданными звуками.
Женщина тут же подняла голову и приветливо посмотрела на Настю.
– Да. Я вас слушаю.
– Я ищу Вадима.
– Вадима? – переспросила женщина.
– К сожалению, я не знаю его фамилии, он молодой, худощавый, в очках с сильными стеклами.
– Это Вадим Сокольников. Пройдите по коридору до конца, комната справа. Он там занимается с малышами.
– Неужели у малышей тоже бывают стрессы? – с интересом спросила Настя.
– Еще какие. И чаще, чем у взрослых. Они же маленькие совсем, – женщина улыбнулась, – они пока еще не умеют справляться с тем, что нам, взрослым, кажется сущей ерундой и с чем мы справляемся легко и по десять раз в день. Я вам только один пример приведу: детишки, которых лет в девять-десять привозят в Москву из сельской местности или маленьких городов, где нет многоэтажных домов. А они боятся ездить в лифте. И боятся переходить дорогу. Для них каждый перекресток и каждая поездка в лифте – это такой стресс! Они и признаться стесняются, и помощи попросить стесняются, и боятся почти до обморока, и очень быстро это все накапливается и выливается в разные болячки. Заикание, хронические недомогания, отставание в школе.