Призрак Проститутки
Шрифт:
«Киттредж, пошли в ваш кабинет, — сказал он. — Я тоже хочу покричать».
После чего, совершив молча долгий, бесконечно долгий переход по Аллее Тараканов, он немного приоткрылся.
«Дело в том, Киттредж, что в вашем тесте есть серьезный недостаток. Потенциальные агенты — потрясающе хорошие лжецы. Они себя не обнаружат только потому, что миссис Гардинер-Монтегю придумала несколько игр со словами».
«Да как вы смеете! — воскликнула я. — В наших вопросниках уйма ловушек».
«Киттредж, я вас очень люблю, — сказал он, — но кого вы в эти ловушки залучили? Я просто считаю, что эта чертова штука не работает. И я не стану тратить жизнь на то, что не стоит на ногах».
«Ну а если оставить в стороне тесты, разве вы не верите в существование Альфы и Омеги?»
«Верю, моя дорогая. Как в метафору».
Ну, все было ясно, и мы оба это понимали.
«Арнольд, прежде чем расстаться, скажите мне самое худшее. Что все-таки они говорят? Едва ли они употребляют слово „метафора“».
«Вам не захочется это слышать».
«Я считаю, вы передо мной в долгу и обязаны сказать».
«Хорошо».
Я внезапно поняла, что передо мной не глупый и не слабый человек и даже не остряк-самоучка. Подо всем этим скрывалась личность, которая еще вылезет на свет божий из немыслимого сплетения своей Альфы и Омеги, — передо мной будущий джентльмен, уравновешенный и решительный. Мы еще услышим об Арнольде Розене.
«Киттредж, — сказал он, — общее мнение здесь, в Технической службе, что Альфы и Омеги не существует. Альфа — это просто новый способ подхода к сознанию, а Омега — подмена бессознательного начала».
«Они никак не могут втемяшить это себе в мозги. Сколько раз надо повторять, что и у Альфы, и у Омеги есть бессознательное начало. Есть суперэго и эго».
«Это известно, Киттредж. По на практике все опять сводится к сознательному и бессознательному, и Альфа — это первое, а Омега — второе. Позвольте вам сказать, что эти люди не злейшие ваши критики».
«Так скажите же наконец — я уже который раз вас об этом прошу, — что говорят злейшие».
«Мне не хочется».
«Пусть это будет вашим последним вкладом».
«Ну, хорошо. — Он посмотрел на свои сцепленные пальцы. — Киттредж, cognoscenti[93] решили, что концепция Альфы и Омеги может быть лишь проявлением дремлющей в вас шизофрении. Извините».
Он встал, протянул мне руку, и, знаете, я ее не оттолкнула. Мы обменялись слабыми рукопожатиями. Мне кажется, мы оплакивали окончание совместной работы. Несмотря ни на что. С тех пор я видела его лишь в кафетерии и в коридоре. Мне недостает его острого ума. Могу повторить это под присягой.
Гарри, я не могла удержать в себе этот удар. Я рассказала все Хью, и он договорился о встрече с Даллесом и Хелмсом. По-видимому, он считал, что я должна сама тащить каштаны из огня, но я на эту встречу не пошла. Как могу я отстаивать свою работу, если ко мне придираются и говорят, что я шизофреничка! Словом, Даллес сказал Хью, что ни минуты не думал, будто моя работа — следствие шизофрении. Самая мысль об этом шокирует. Нет, теория Киттредж по-прежнему представляется ему глубокой. «Я даже назвал бы ее, — сказал Даллес, — священной и неприкосновенной».
Затем высказался Хелмс: Киттредж, с его точки зрения, следует считать великим изобретателем. Такого рода творческая оригинальность часто несправедливо страдает. «Вся беда в том, — сказал он, — что нам приходится иметь дело с психологической реальностью. Рядовые сотрудники Технической службы склонны видеть в Альфе и Омеге этакое зрелище со световыми эффектами».
«Параноидальное зрелище со световыми эффектами?» — спросил Хью.
«Послушай, — сказал Хелмс, — мы можем перебрасываться словами до тех пор, пока на кортах не стемнеет и станет невозможно продолжать игру. Главная трудность состоит в том, что, с одной стороны, надо поддерживать такой подпольный цирк, как Техническая служба, и в то же время считать абсолютно verboten[94], чтобы ее называли паноптикумом. Киттредж пробыла там пять лет и не добилась убедительных результатов. Надо найти ей другую boulot».
Boulot. Старое жаргонное словечко, обозначающее работу, мальчик. Пересказывая мне этот разговор, Хью был крайне расстроен — таким я его никогда еще не видела. И вы знаете, это было в тот день, когда прибыла ваша брошь. Это кое-что объясняет. Я сразу села на ЛСД. Что угодно, лишь бы была сила для новой схватки. Страшные картины являлись мне в ту недолгую пору. Я шла по длинной фиолетовой дороге к фосфоресцирующим лунным прудам, по которым бродили свиньи, а еще хуже: я была молодым человеком, развлекавшимся в публичных домах.
Какие это были дни! А сейчас я провожу от шести до восьми экспериментов с почерками, и это оказалось невероятно увлекательным. И не оставляю мысли о том, чтобы развить теорию Альфы и Омеги. О, я к этому вернусь. Обещаю.
Теперь вам ясно, почему я хочу снова знать о вашей жизни. И подробно. Я чувствую, что недостаточно знаю детали собственной жизни. Я ведь понятия не имела, сколько моих коллег, часто совсем чужих мне людей, определяли мою судьбу. Ваши письма позволяют это себе представить.
Гарри, пишите. Право же, меня очень интересует, как вы проводите дни. Кажется, прошло столько времени с тех пор, как я держала в руках большое письмо от вас. Что произошло с ЛА/ВРОВИШНЕЙ и его раздираемой сомнениями душой? И как обстоит дело с приемами в саду у русских и со славным Хайманом Боскеверде и его женой, которая шепотом говорит милые вещи про Горди Морвуда? Да, рассказывайте мне все, рассказывайте про вашего Гэтсби с его соломенными волосами и темно-каштановыми усами, которые Ховард Хант велел сбрить! Видите, я все помню и хочу знать больше.
Можете писать мне даже про своего рвущегося вверх шефа. Теперь я поняла, почему мне так не поправился мистер Хант. Он — олицетворение того принципа в жизни, с которым я не приспособлена иметь дело. Но я недолго буду держаться таких предрассудков. Если хочешь иметь новые идеи, надо найти способ самой обновиться. Так что рассказывайте мне и о нем тоже. Любопытство мое возрастает, мои построения становятся более гибкими. С течением времени моя любовь к вам будет все расти, дорогой, давно отсутствующий человек.