Призрак Проститутки
Шрифт:
— Ангел, — говорил он, — помаши ручкой, чтобы я был уверен, с кем я разговариваю.
Блондинка, сидевшая в другом конце зала, помахала в дымном воздухе пальчиком.
— Вы сказочно хороши, — говорил он ей. — Не надо меня благодарить. Это правда. — А сам все это время стучал костяшками по столу. — Хельга. Приятное имя. И говорите, вы разведенная. Рад за вас. Могли бы вы, Хельга, ответить мне на один вопрос?
— Да?
— Хотите потрахаться?
— Тебе за это не дают по морде? — спросил я как-то его.
— Да, — сказал он, — но и ублаготворяют тоже.
Если Хельга вешала трубку, он пожимал плечами.
— Еще одна высохшая дикая кошка.
— А что, если бы она сказала «да»?
— Я бы смазал ей глотку.
Женщины не всегда говорили «нет». Он назначал им свидание на потом. Иногда являлся на эти свидания. А иногда ожесточался при одной мысли о женщине. Мы вставали из-за столика и отправлялись в другой клуб. «У Ренди» на Кантштрассе необходимо было получить столик у эстрады, чтобы с помощью удочки, которую выдавала дирекция, выудить какую-нибудь часть одежды, сброшенной стриптизершей. Воздадим должное Эммануилу Канту! Мы заскакивали в «Парилку» на Прагерштрассе. Там всегда толпилось множество мужчин, одетых женщинами. Мне это было противно — противно со всей силой унаследованного пуританства, а Батлер получал от этого удовольствие. Потом мы шли дальше. Он ни на секунду не закрывал рта, одной рукой обнимая за талию какую-нибудь девицу, а другой отправлял в карман бумажку, полученную от официанта, или выслушивал девушку из гардероба, или, быстро набросав что-то в блокноте, вырывал листок и посылал его бармену. Видя, что мне не нравятся методы его работы, он начинал смеяться.
— Загляни в учебник по дезинформации, — говорил он. — Этот бармен работает на восточных фрицев. Штази чистой воды. Я хочу немножко осложнить ему жизнь.
Так оно и шло. Одной такой ночи хватило бы, чтобы питать мое воображение целый месяц. А я совершал такие обходы с Батлером по нескольку раз в неделю. Никогда еще я так бурно не жил. Я не знал, находимся ли мы в погребке или в зоопарке. Жизнь представлялась такой многообещающей, потому что воды ее стали темными и порочными. Мы были в Западном Берлине, окруженные со всех сторон коммунистическими армиями, — мы проживем, может, день, а может, целый век, но порок прорезал эту тьму, мигая разноцветными огнями, как в увеселительном парке.
Как-то вечером пожилой официант заметил, обращаясь ко мне:
— Вы считаете, это здорово, да?
Я кивнул.
— Да это же ерунда, — сказал он.
Я не удержался и спросил:
— Здесь больше веселились при нацистах?
Официант какое-то время смотрел на меня.
— Да, — сказал он. — Тогда было лучше.
Мне оставалось лишь гадать, как же было лучше тогда. За столиками в дальних концах зала людям было, пожалуй, не слишком весело, но вокруг нас возбуждение росло. Присутствие Дикса в берлинском клубе становилось особенно заметно около часу ночи. Черты его лица, веселого и жестокого, светлые волосы, рост, его физическая сила, нескрываемая жажда ограбления наверняка напоминали о тех победных временах, когда мечта о божественной власти, взращенной на языческом чуде, жила в душе многих берлинцев. У Дикса всегда был такой вид, будто лучшего места и в более благоприятное время он никогда не посещал.
Можно было предположить, что из множества женщин, окружавших Батлера, какая-нибудь достанется и мне, но я скоро обнаружил, что не готов к этому. Никогда еще я не проявлял такого страха перед женщинами. Я всегда считал это глубоко скрытой тайной. Я утаивал ее даже от себя. А теперь вынужден был признать, что боюсь как молодых особ, которые выглядят не старше четырнадцати, так и женщин, удивительно хорошо сохранившихся в семьдесят лет, не говоря уже обо всем спектре между этими крайностями. Мысль, что кто-то из этих работающих девиц, разведенных женщин или шустрых жен не прочь переспать со мной, вызывала во мне такую же панику, какая нападала на меня в первый год обучения в школе Бакли, когда я не умел драться и боялся серьезно покалечиться из-за ерунды. Мне казалось сейчас, что секс — самая жестокая из человеческих сделок: ты отдаешь значительную часть себя, а еще неизвестно, что получишь, женщина же встряхнется и уйдет, унося с собой твое сокровище. Твои духовные ценности. Я преувеличиваю свой страх в надежде объяснить его. Когда женщина в те вечера садилась рядом со мной, на меня накатывала невероятная — хотя и тщательно скрываемая — паника. Вот сейчас что-то выкрадут из моей души. Я ведь могу выдать тайны, которые Господь доверил мне. Признаюсь, я становился еще более правоверным, чем когда впитывал в себя принципы, которым обучали нас в школе Сент-Мэттьюз, говоря об истинной силе Христа, мужестве и чувстве ответственности.
С другой стороны, мне все еще хотелось посостязаться с Диксом Батлером. Не знаю, повлияли ли на меня холодные души в школе, где я проходил подготовку, или унаследованное сочетание хромосом, но меня раздражало то, что я не могу сразиться с ним на поле битвы за женщину. Мне очень хотелось бы похвастать, что я еще искуснее в любви, чем мистер Рэнди Хафф, но мешало присущее Хаббардам здравомыслие: одной из причин, объясняющих, почему я до сих пор избегал сражений со своим страхом, был тот простой факт, что в колледже моим вниманием пользовались наиболее недоступные девочки. Луч этого иронического света необходимо бросить и на мою любовь к Киттредж. В мою темницу внезапно открылась дверь. Мне едва ли хотелось заглянуть в глубину проблемы — это портило тот образ молодого офицера ЦРУ, который мне нравилось сохранять.
Однако следовало что-то придумать, чтобы объяснить, почему я отвергаю всех женщин, какие попадаются на моем пути. Сочини я сказку о том, что хочу остаться верным девушке в своих родных местах, это вызвало бы бесконечные насмешки со стороны Дикса Батлера, а потому я сказал, что у меня венерическая болезнь. Триппер, буркнул я.
— Через неделю ты будешь здоров.
— У меня такая форма, которая не поддается пенициллину.
Он пожал плечами.
— Всякий раз, как я чего-нибудь схватываю, я просто зверею, — сказал он. — Всаживаю в бабу вместе с гноем и со всем. — Он смотрел на меня. Как всегда, когда Батлер рассказывал о какой-нибудь низости, в глазах у него появлялся огонек. В такие минуты он был необычайно хорош. — Понимаешь, в ту пору я крутился как черт, стараясь залезть в постель к какой-нибудь респектабельной дамочке. Очень меня прельщала мысль заразить ее. Ты не считаешь, что я псих?
Настала моя очередь пожать плечами.
— Я это приписываю тому, — сказал он, — что моя мать бросила моего отца, моего брата и меня, когда мне было десять лет. Отец у меня был забубенный пьяница. Избивал нас до одурения. Но, став постарше, мы придумали такую игру: стали считать, со сколькими отцовскими сучками мы побаловались за его спиной. Я ненавидел этих сук — ты только подумай, сколько женщин на этой земле! — за то, что ни одна из них не стала мне хорошей матерью. Старый Король Билл, что сидит на своем холмике в ГИБРАЛТЕ, пожалуй, единственный, кого я мог бы назвать пристойной матерью. Только не говори ему, что я сказал. Он тогда начнет проверять, сколько я перерасходовал на суточных. А я не хочу, чтобы он в это влезал.
Дикс сочетал удовольствие с выполнением служебных обязанностей и свои траты на выпивку записывал в отчет. Когда он предложил включить туда и мои расходы, я отказался. Я не собирался обходить правила, которые он нарушал. Глядя на более трезвых офицеров, с которыми я работал в Городском центре, я без труда уразумел, что занесение в отчет не разрешенных правилами расходов плохо отзовется в твоем «Досье № 201». Мы же дали подписку обманывать противника, а не своих.
А Дикс вел себя так, будто пользовался привилегированным статусом. Такого пренебрежения к правилам, какое допускал он, я не встречал ни у кого в ЦРУ. В тот вечер, который мы провели с отцом в Вашингтоне, я рассказал ему про Дикса, но на Кэла это не произвело впечатления.
— Ферма каждый месяц выпускает по одному такому, — заметил он. — Нескольким это сходит с рук. Большинство сгорают.
— Он человек необычный, — сказал я отцу.
— Значит, кончит тем, что будет вести где-то маленькую войну, — сказал Кэл.
Мои воспоминания об этом разговоре были прерваны Диксом.
— Чем сегодня занята твоя голова? — спросил он.
Я не собирался признаваться, что меня мучает задание сорвать маску с КУ/ГАРДЕРОБА. Поэтому я лишь улыбнулся и окинул взглядом «Балхаус-рези». Какое смешение человеческих особей! Никогда не видел столько людей со странными лицами. Правда, берлинцам выпало на долю иметь чуть скошенные лица — черты словно вырублены острым орудием краснодеревщика (не говоря уже об искорке предприимчивости, которая поблескивает в самых тусклых глазах). У оркестрантов, игравших в конце зала, был такой вид, будто они играли на пожаре рейхстага. На похоронах фон Гинденбурга, во время взлета и падения Адольфа Гитлера, бомбардировок союзников, оккупации, причем всегда с одним и тем же выражением. Они — музыканты. Через десять минут наступит перерыв, и они смогут покурить или пойти в уборную — это имело для них куда большее значение, чем история. Исполнив один за другим американские хиты «Персик в окошке», «Господин Песочник» и «День и ночь крути рок» — последний заставил уйти с танцплощадки даже самых сластолюбивых буржуа (я в этот момент подумал, что лишь процветающие немцы в крахмальных воротничках способны придать пороку достоинство серьезного восхищения женщиной), — оркестр перешел на лихой вальс с тубой. Это, в свою очередь, заставило сесть за столики всех разодетых молодых представителей преступного мира, а также всех женщин помоложе в розовых и фиолетовых париках.