Призрак Проститутки
Шрифт:
— Нет, — сказал он. — Я хочу это дело обмозговать. Просто подай запрос насчет ДН/ФРАГМЕНТА. При том, как мы завалены работой, две недели пролетят так, что мы и не заметим.
Это была правда. Работы было много. Если в первые несколько дней моя роль помощника Уильяма Кинга Харви сводилась к тому, чтобы дожидаться его в ЧЕРНОПУЗОМ-1 (нашем пуленепробиваемом «кадиллаке»), теперь мои функции расширились: я делал на ходу записи, был глашатаем несчастья, передавая приказы начальства, и осуществлял надзор за содержимым мусорных корзин из номеров важных постояльцев в отелях Западного и Восточного Берлина, которое приносили состоящие у нас на оплате горничные. Кроме того, я вел тайную бухгалтерию — учет специальных оперативных расходов и различных выплат, о которых сообщали мне кураторы, вручая выписанные на их кодовые имена квитанции. Я вовсе не намекаю на то, что знал досконально все. Ко многим вещам я имел лишь весьма скромное отношение и по большей части понятия не имел о том, что происходило, просто понимал, что на пространстве в 341 квадратную милю, какую занимает Западный и Восточный Берлин, работает крупный завод по проведению операций, куда в качестве сырья поступает самая разная информация; она обрабатывается в наших различных разведцехах и мастерских и в виде готового продукта отправляется по телеграфу или диппочтой в Центр, что у Зеркального пруда, и в прочие заинтересованные учреждения в Вашингтоне. А я был клерком при суперинтенданте, похваляющимся тем, что его стол находится рядом со столом босса. В этом не было никакого преимущества. Харви работал как вол и, подобно Проститутке, считал сон помехой в работе. Каждый день он просматривал сотни накладных на груз, поступивший за предыдущий день в аэропорт Шонефельд, и поскольку он с трудом разбирался в немецком, мы вынуждены были держать двух переводчиков, которые работали по ночам в ХРУСТИКАХ, подсчитывая количество поступивших яблок и ружей. Харви мог разобрать рейсы, время и место вылета и прилета, а также количество груза — он знал немецкие слова, обозначающие картонные коробки, ящики, контейнеры и грузы вне категорий, он владел лексикой, обозначающей килограммы и кубические метры. Но это был его лингвистический предел. Поскольку он с трудом узнавал наименования различного рода оружия и товаров, которые поставляли в Восточный Берлин Москва, Ленинград, Украина, Чехословакия, Польша, Румыния, Венгрия и так далее, Харви велел переводчикам каждое наименование помечать цифрой. Поскольку, как я говорил, сюда поступала уйма всего, начиная от яблок и кончая ружьями, а яблок было десять сортов и несколько сот вариантов мелкокалиберного оружия, Харви составил для себя кодовый справочник, в котором было несколько тысяч номеров. Вместо словаря у него была черная книжица, где значились все номера, но ему не часто приходилось туда заглядывать. Он знал номера наизусть. Он сидел в своем ЧЕРНОПУЗОМ, потягивал мартини и толстым пальцем другой руки вел по накладной, где переводчик против наименования грузов указал соответствующие номера. Случалось, Харви ставил мартини на подставку или — что было хуже — передавал стакан мне, доставал ручку с несколькими разноцветными стержнями и подчеркивал названия товара красным, или синим, или желтым, или зеленым, так что, просматривая накладные вторично, он видел, как соответственно снабжались расквартированные в Берлине советские войска. Таково, во всяком случае, мое предположение. Он никогда ничего мне не объяснял, но, просматривая накладные, напевал себе под нос, как судья, читающий программу скачек. Его восклицания взрывались в моем ухе словно шкварки на сковороде.
— Двадцать шесть восемьдесят один — это, должно быть, вариант «Калашникова», но надо взглянуть. — И мартини отправлялось мне в руку, а из кармана извлекалась черная книжица. — А-а, черт, это же «шкода», а не «Калашников», не мешало бы знать, что две тысячи шестьсот восемьдесят один — это шкодовский пистолет-автомат серии С, модель четыре. Разве его не перестали выпускать? — Он поднимал взгляд. — Хаббард, пометь. — Я попытался, держа его мартини, свободной рукой вытащить блокнот и карандаш, но Харви забрал у меня стакан, осушил его, поставил на подставку и принялся диктовать: — Советы либо избавляются от устаревших «шкод» серии С модель четыре, сбывая их восточной немчуре и кому попало, либо снова начали выпускать модель четыре. Или же — третье предположение — хотят нас одурачить. Последнее вероятнее всего. В партии всего девяносто шесть «шкод». — Он налил себе мартини из шейкера. — Положи это в Чрево, — сказал он.
Это был огромный шкаф величиной с тюремную камеру возле кабинета Харви в ГИБРАЛТЕ. Стенки шкафа были обиты пробкой, чтобы на них можно было вывешивать памятки. И Харви пришпиливал туда все вопросы, оставшиеся без ответа. Иногда он вырывал время из своего шестнадцатичасового рабочего дня, отправлялся в свою пробковую пещеру и торчал там, пытаясь разгадать загадки.
Мой день в ту пору был строго регламентирован. У меня был стол рядом с каждым из кабинетов мистера Харви — в ГИБРАЛТЕ, в БОНЗЕ и в Городском центре, и я должен был ездить с ним — быстро собирал бумаги, над которыми работал (если мне удавалось почувствовать, что он готов сняться с места), засовывал их вместе с папками в «подхалим» (Харви обожал называть так мой чемоданчик) и мчался по коридору следом за шефом. Ездили мы в ЧЕРНОПУЗОМ этаким военизированным отрядом — шофер, охранник с дробовиком, второй — с пулеметом (это я) и шеф, и если он не трудился на радиотелефоне или не пытался усвоить что-то из кипы бумаг, то рассказывал истории.
Я как-то осмелился сказать ему, что все начальство в Фирме, с кем мне довелось общаться, рассказывает истории. Хотя мой обширный опыт, подкреплявший это утверждение, ограничивался мистером Даллесом, моим отцом, Проституткой и Диксом, мистер Харви не стал уточнять, а лишь заметил:
— Это биологическая защита.
— Поясните, пожалуйста, шеф. — Я наконец заставил себя не употреблять слово «сэр».
— Ну, видишь ли, работа, которой ребята занимаются в этой своеобразной армии, противоестественна. Молодой жеребец хочет знать, что происходит. Но ему этого не говорят. Нужно двадцать лет, чтобы обтесать достойного доверия оперативного разведчика. Во всяком случае, в Америке, где мы считаем, что все, начиная с Христа — нашего первого американца, — вплоть до последнего продавца газет достойны доверия, на это требуется двадцать лет. А в России или в Германии за двадцать минут готовят нового оперативника, который не будет доверять ничему. Вот почему мы всегда оказываемся в невыгодном положении в любой схватке с КГБ. Вот почему мы засекречиваем даже туалетную бумагу. Мы вынуждены все время напоминать себе, что надо держать пиф-паф наготове. Но нельзя загонять в слишком узкие рамки пытливый ум. Вот мы и рассказываем истории. Это один из способов представить широкое полотно в малом формате.
— Даже если рассказчик выходит за рамки дозволенного?
— Ты попал в точку. У нас у всех есть тенденция слишком много говорить. У меня был родственник-алкоголик. Он бросил пить. Больше не притрагивался к спиртному. Только раз или два в году срывался и устраивал запой. Это была биологическая защита. Наверное, что-то более страшное могло с ним произойти, если бы он не срывался и не напивался. И я считаю, это хорошо, когда люди, работающие в Фирме, выбалтывают какую-нибудь тайну за стаканом вина.
— Вы это серьезно?
— После того как я эту мысль высказал — нет! Но мы существуем в двух системах. Разведывательной и биологической. Разведка не позволяет нам без разрешения ничего разглашать. А биологическая система страдает от напряжения. — Он кивнул как бы в подтверждение своих слов. — Конечно, среди нашего начальства есть люди разные. У Энглтона рот на суперзамке. Как и у Холмса. Директор Даллес, пожалуй, говорит слишком много. А уж Хью Монтегю несоразмерно много.
— А к какой категории вы отнесли бы себя, сэр?
— На замке. Триста пятьдесят дней в году. И стрекочу как сорока две недели летом. — Он подмигнул мне.
Я подумал, не является ли это прелюдией к тому, чтобы сообщить мне про ВКью/КАТЕТЕР. Думаю, ему становилось трудновато проводить рядом со мной все рабочие дни и не похвастаться своим главным достижением, а кроме того, мне просто следовало это знать. Иначе мое присутствие, безусловно, мешало ему говорить по телефону из машины о КАТЕТЕРЕ. И вот настал день, когда я получил допуск и новую кличку ВКью/ГРОМИЛА-3а, это означало, что я являюсь помощником в строго секретном подразделении ГРОМИЛА.
Прошла еще неделя, прежде чем я попал в туннель. Как я и предполагал, Харви наносил свои визиты туда ночью, часто с гостями из высших военных кругов — четырехзвездными генералами, адмиралами, членами Объединенных штабов. Харви и не пытался сдерживать свою гордость. С той поры, когда отец в 1939 году представил меня, шестилетнего мальчугана, Уильяму Уодворду-старшему, чья конюшня выиграла в 1935 году дерби Кентукки благодаря Омахе, я не видел никого, кто получал бы такое удовольствие от своего достижения. А мистер Уодворд через четыре года все еще сиял при упоминании об Омахе.
Харви тоже не собирался преуменьшать красоту своей операции. Я услышал ее описание как-то вечером, когда сидел возле дробовика на переднем сиденье ЧЕРНОПУЗОГО. На заднем сиденье у нас сидел трехзвездный генерал (который, насколько я понимал, совершал объезд объектов НАТО по поручению Объединенных штабов), и мистер Харви решил доставить себе удовольствие и, прервав нашу поездку, остановил машину в боковой улочке. Мы заехали на стоянку, пересели из «кадиллака» в пуленепробиваемый «мерседес» и поехали дальше, только теперь за рулем был Харви, шофер его сидел у дробовика, а я — рядом с генералом.
— Показывай, где сворачивать, — сказал Харви, и шофер начал давать указания.
Мы быстро ехали по окраинам Берлина, петляя по боковым улочкам, чтобы убедиться, что за нами нет «хвоста». Двенадцать километров скоро превратились в двадцать: мы дважды проехали через Бритц и Иоханнисталь, прежде чем выехать в Рудов с его бескрайними полями.
Все это время Билл Харви рассказывал через плечо генералу о проблемах, которые вставали при строительстве туннеля. Я мог только надеяться, что у генерала было все в порядке со зрением. Даже я, знакомый с голосом Харви, едва улавливал слова. Однако поскольку генерал сидел рядом со мной, никак не воспринимая моего присутствия, я скоро начал получать удовольствие от того, что ему так трудно понимать Харви. Генерал возмещал это, подливая себе мартини.