Призрак Томаса Кемпе. Чтоб не распалось время

Лайвли Пенелопа

Джеймсу тоже было над чем подумать. Его угнетала мысль о последнем послании Томаса Кемпе. Он чувствовал там какую-то мольбу. Не приказание на этот раз, а мольбу. А он, Джеймс, ничего не предпринял, и этот пожар был неким жестом отчаяния. Но что он мог сделать? Чего хотел от него колдун?

Над этим он раздумывал и по дороге в школу. На углу ему встретился Саймон. И Саймон возбужденно заговорил о пожаре.

— Правда, что ты первый заметил?

— Угу, — сказал Джеймс.

— Эх, вот бы мне! А ты чего такой недовольный?

— Понимаешь, это опять он, — сказал Джеймс. — Это все он наделал.

— Твой призрак?

Джеймс утвердительно

кивнул.

— Ты в самом деле так думаешь? — спросил Саймон и осторожно добавил: — А вот пожарные что-то говорили про масляный нагреватель, на верхнем этаже. Будто миссис Верити не выключила его, а окно распахнулось, и получился сквозняк.

— Пусть думают так, если хотят, — сказал Джеймс. — Никто им не мешает. — Он глубоко засунул руки в карманы и быстро пошел вперед — один.

Это был день столетнего юбилея. В школе все было по-праздничному, и целый день приходили гости. Жители Лэдшема шли посмотреть выставку, посетить школу и поговорить с детьми. Джеймсу, как и другим старшим школьникам, было поручено водить посетителей по выставке, а также рассказывать, чем школьники заняты сейчас. Он долго объяснял математическую задачу одной старой даме, которая была не в ладах с десятичными дробями и заявила, что нынешние школьники умеют делать прямо-таки чудеса. Не меньше времени потратил он на мистера Долтона из паба, который, как оказалось, очень интересовался Древней Грецией. Но все это время часть его мыслей была далеко. От него что-то требовалось, а он не знал, что именно. Он должен был что-то сделать, а он не знал — как. Он смотрел на портрет Арнольда, взывая о помощи, но на портрете был только благожелательный мистер Арнольд Лакетт с золотой цепочкой от часов поперек живота.

Когда он оставался один, разглядывал старые, потемневшие фотографии и пытался угадать, которая из торжественно-серьезных маленьких девочек в белых фартучках могла быть миссис Верити, он чувствовал Томаса Кемпе рядом с собой. Колдун ничего не разбил и не хлопал дверями, но Джеймс чувствовал, что он тут. В воздухе ощущалось напряжение, он как-то уплотнялся, но так было только для него, потому что люди вокруг двигались и разговаривали как ни в чем не бывало. Торопливо прошел мистер Холлингс; заплакал какой-то малыш; кто-то через весь зал окликал друзей. «Чего ты хочешь?» — мысленно спрашивал Джеймс. Томас Кемпе сделал из воздуха валик, упругий, как морская волна, оттеснил Джеймса от стола и подтолкнул в классную комнату, к его собственной парте.

«Что я должен сделать?» — без слов спросил Джеймс, и крышка парты застучала. Он поднял ее. Послание, писанное на листке промокашки, лежало поверх тетрадей.

«Помоги мн уйти. Найди место моего упокоенiя и положи тамъ мою трубку и очки».

— Ладно, — сказал Джеймс. — Сделаю. Но ты должен указать мне, где оно.

Он подождал. Но теперь он ничего не ощущал вокруг себя.

— Так где же?

Никакого ответа.

— Ты, наверное, хочешь сказать: твою могилу? — спросил он, старательно выговаривая слова.

Но Томаса Кемпе уже не было рядом. Были только парты и стулья и изображения греческих храмов на стенах, а в зале ходили и разговаривали люди. Джеймс положил промокашку в карман и вернулся к выставке в глубокой задумчивости.

Из школы он пошел прямо домой. Коттедж миссис Верити выглядел сиротливо. Вместо крыши

торчали одни балки; входная дверь была на замке. Миссис Верити переехала к своей сестре на то время, что будут перекрывать крышу. Скворцы перебрались на ближайшие телефонные провода. Джеймс быстро прошел мимо, к своему дому. Он поднялся наверх, взял с полки трубку и очки, которые думал выставить в своем музее «Триста Лет Домашней Жизни в Оксфордширском Коттедже», и положил их в карман куртки. Когда он проходил мимо дверей кухни, миссис Харрисон окликнула его:

— Хочешь чаю?

— Потом. Я не голоден.

— А ты здоров?

— Совершенно здоров, — сказал Джеймс.

Он пошел по Фунтовой улице, потом по улице Аббатства и по церковной площади, мимо старого здания тюрьмы. За крышей «Красного Льва» садилось солнце, вокруг церковной башни кружили грачи, перекликаясь и иногда вдруг взлетая всей стаей в золотое небо, чтобы через несколько минут вернуться. На ночлег они садились на кладбищенские каштаны. Джеймс обошел церковь, ступая по ковру из блестящих листьев, которые шуршали как бумажные, и остановился. Он забыл, как много там было могильных плит. Они тянулись до самого конца кладбища, за которым уже начинались поля; новые плиты и старые, неровные; разбитые и прочные мраморные; скромные и богатые, обнесенные черными оградами. Одни были совсем заброшены, наполовину ушли в землю или исчезали под плющом, возле других высоко громоздились цветы в банках из-под варенья или даже росли розовые кусты и низенькие живые изгороди.

На могилу Томаса Кемпе некому ставить цветы. Надо искать только среди старых могил, думал Джеймс. Самых старых.

Он медленно пошел вдоль могил. Перелез одну из черных оград и оглядел затейливую и аляповатую резьбу на могиле Сэмюэля Брасса, который покинул Земные Пределы в 1749 году; содрал плющ с плачущих ангелочков на могиле Элизабет Харли, Дорогой Жены Джона Харли, Фермера и Здешнего Прихожанина. Всматривался, пока не заболели глаза, в имена и даты, стертые десятками и сотнями лет ветров, дождей и солнца. А кое-где вообще ничего уже нельзя было прочесть — на старых, источенных плитах, где надписи совсем исчезли, позабыв, казалось, о самом своем назначении; ушли в траву и в истлевшие листья в дальних, заброшенных уголках кладбища. Любая из них могла быть могилой Томаса Кемпе.

Джеймс прошел кладбище из конца в конец. Он с тоской поглядел на речку Ивенлод, которая извивалась между ивами в плоских луговых берегах. Потом он оглянулся на церковь; прочная, квадратная, она стояла на краю городка и, наверное, выглядела совершенно так же, когда на нее смотрел Томас Кемпе, который не любил священников, а пришел его час, и ему понадобилось место на кладбище. Но где? Джеймс вдруг почувствовал, что очень устал. Он сел на кучу мусора. Вокруг никого не было и ничего не было слышно кроме грачей, да еще постукивания молотка в церкви.

Постукивание продолжалось, только это был не молоток, а стамеска или что-то подобное, чем обтесывают каменную кладку; а Джеймс сумрачно глядел на могильные плиты и думал, что больше ничего сделать не может. И вдруг что-то словно щелкнуло у него в голове, и все встало на свои места. В церкви кто-то работал. И этим кем-то мог быть только Берт Эллисон. А Джеймс сейчас ни с кем не увиделся бы охотнее, чем с Бертом Эллисоном.

Он бегом пробежал кладбище и через боковые двери вошел в церковь. Там были ряды пустых скамей, вазы с хризантемами и длинные, пыльные лучи солнца, тянувшиеся из высоких окон над нефом.