Призрак в Лубло
Шрифт:
А у бедного старосты от страха так дробно клацали зубы, что ему было не до разговоров с богом.
Весть о случившемся быстрее пожара пронеслась по городу. Под вечер об этом знали уже и в соседних селах - Обгарт, Гнездо. «Это божий приговор был!» - переговаривались люди. «А, - отмахивались безбожники, - самый обычный удар его хватил - только и всего!»
С горестной вестью помчался к жене Касперека гайдук городской управы. «Захватите с собой и покрывало, чтобы было завернуть во что усопшего». Десятский Мацко побежал к кладбищенскому сторожу за ручным катафалком, а сына своего Дюри послал к кантору, чтобы тот приказал ударить в заупокойный колокол.
Ученый человек, кантор Мелихар Топовский, узнав о случившемся, сразу же послал звонаря на колокольню, но увы!
– святой колокол не издал звука, потому что, стоило звонарю всего лишь один раз ударить по нему языком, как колокол лопнул и онемел, словно говоря: «Нет уж, не стану я вам этого Касперека оплакивать!»
А Мацко, когда тащил на себе катафалк-носилки, на которых обычно несут гроб, по дороге споткнулся на малом мостике, где кверху торчала плохо прибитая доска. Сам свалился, и носилки полетели в ручей, который после наступившего снегопада 28 февраля 1718 года сильно разлился и по большой воде мигом утащил носилки на своих разбушевавшихся волнах. Вот и носилки, выходит, сбежали от покойника, как бы желая сказать: «И мы тоже не понесем этого вашего Касперека».
Ужас охватил людей после всех этих знамений. Жена Касперека, прибежавшая на горестную весть во двор городской управы, тщетно умоляла, заламывая руки, отнести тело ее покойного мужа домой - никто не смел и пальцем пошевелить: если уж неживые предметы отказываются служить покойнику, где ж там живому человеку смелости набраться?
– Не сердитесь, пани Касперек, но дураков нету ни за что, ни про что жизнь свою отдавать.
Мария отерла слезы с красивых очей, презрительно надула дивные уста.
– Так что ж, во всем Лубло не сыщется ни одного настоящего мужчины?
При этих ее словах вперед вышел сам городской староста и, горделиво выпятив грудь, возмутился:
– А я на что, Мария Яблонская? Если хочешь что-то, мне скажи.
Мария бросила на Любомирского благодарный взгляд. И кровь у старосты забушевала! Если уж так сладка погибель, так она большего стоит, чем грядущее спасение в раю.
– Распорядитесь, милостивый государь, - отвечала Мария, - чтобы тело моего супруга отнесли домой.
– Я и сам бы отнес, если бы осилил. Любомирский не боится даже преисподней. Но другому никому не могу этого приказать. Не могу никого заставить пойти супротив воли божьей. Однако вот что, братец Мацко, сбегай-ка, да попроворнее, приведи сюда из конюшен Касперека его белого верхового коня. Он-то и отвезет своего хозяина домой...
Уже смеркаться начало, когда белый скакун, знаменитый Палко, заржал на дворе городской управы. Староста подхватил на руки тяжеленное тело Касперека, усадил в седло, ноги покойного связал внизу, под животом лошади, веревками, а тело - поводьями вокруг торса.
После этого староста взял лошадь под уздцы и, обращаясь к Марии, сказал:
– Ну что ж, пошли, пани Касперек.
Толпа глухо гудела, выражая свое удивление.
– Вот это да! Такого еще, наверное, от века не бывало! Чтобы городской староста, такой знатный господин, да сам чью-то лошадь вел под уздцы! Это ли не почет какому-то вору? Вы только посмотрите, люди добрые!
– Вот и будь после этого честным человеком! Ну нет, не хотел бы я очутиться в старостиной шкуре на том свете!
– Зато ой как захотел бы - на этом!
– заметил, завистливо сияя глазами, молодой парнишка, сын Шалговича.
– Вот и выходит, уже тащит старосту на тот свет сам черт!
– предположил пан Йожеф Фолькушхази.
– И не один черт, а целых два, - добавила госпожа Гертейне.
– Потому что у этой молодушки не один глаз окаянный, а - два.
– Что правда, то правда. Видно, не зря люди говорили! Нет дыма без огня...
Ну, говорить люди говорили, а вот идти вслед за странным шествием никто из людей не пожелал. Так что отправились со двора управы по Обгардской дороге только покойный Касперек, его вдова, староста с конем в поводу да несколько сорванцов поодаль, издали глазевших на процессию. Вел староста коня, а тот шел медленно, понуря голову. Было в его неторопливой поступи что-то трогательно-заботливое по отношению к покойному хозяину, мертвому всаднику. Конь уже не вскидывал, как обычно, горделиво голову, старался не трясти всадника, не махал хвостом, только шел тихо, тихо, не качаясь на ходу, будто корабль, неспешно плывущий по глади вод...
Слева от него шагала вдовушка, рассеянно отвечавшая на вопросы старосты. Одни они были, могли поговорить.
– Так как же, пани Мария, есть у меня теперь-то какая-нибудь надежда? Прежде я тщетно молил вас о милости, хотя, казалось, все делал для этого. Вы же знаете сами, Мария. Сегодня вы только впервые и посмотрели на меня ласково. Так как, есть теперь у меня надежда?
Женщина вздрогнула.
– Не знаю, не могу знать, - отвечала она, - Сейчас ни о чем меня не спрашивайте. Вдруг он все слышит?
И мертвый всадник будто и впрямь пошевелился. И лошадь сразу остановилась. А на самом деле, конечно, это просто веревки внизу ослабли, и тело мертвеца начало вдруг сползать набок. Ой, чуть было в грязь не свалилось.
Староста заново перевязал веревки, и они двинулись дальше.
– А что вы теперь собираетесь делать, Мария? Останетесь одна жить в своем опустевшем доме?
– Нет, уеду в свой родной город, в Варшаву.
– Есть там кто-нибудь, кто вас туда зовет?
– Нет, здесь есть, кто отсюда гонит.
– И такое ваше решение неизменно?
– Только смерть может его изменить. Останусь здесь всего на несколько дней после похорон, чтобы кое-как привести в порядок дела. У покойного много должников осталось.
– Но и долгов тоже предостаточно. Так на так выйдет. Может, лучше оставить все как есть да и уехать? И я бы с тобой уехал, Мария, коли позволишь.
Голос старосты, которому было уже за сорок, сделался таким нежным и дрожащим, словно принадлежал мальчишке безусому. Мария отвернулась.