Призрак Великой Смуты (CИ)
Шрифт:
До Керманшаха наша бригада дошла благополучно. Если у нас и были потери, то в основном от болезней – малярии и холеры. И хотя санитарный отряд бригады, в котором работали врачи, присланные с эскадры адмирала Ларионова, и объясняли солдатам – как уберечься от болезней и что можно, и что нельзя есть, но больные все равно были. Правда, как рассказывали мне мои казаки, по сравнению с прошлым годом заболевших было не в пример меньше, а умирало от болезней после лечения в летучих госпиталях бригады совсем немного солдат.
– Эх, Николай Степанович, – говорил мне мой помощник, подхорунжий Никита Головин, – помню, как в прошлом году приехал я в Сакиз – мы тогда
– А ведь, Никита Спиридонович, где-то там, если верить тому, что древние рассказывали, – улыбнулся я, – был рай, росло Древо познания добра и зла. В тех краях наша прародительница Ева соблазнила мужа своего Адама, после чего и свершилось грехопадение.
– Не может быть, Николай Степанович! – воскликнул подхорунжий Головин. – Какой же там рай – там воистину ад кромешный. Не хотел бы я снова попасть в те гиблые места.
– Ну, это не мы с вами решаем, – я развел руками, показывая, что, дескать, наше дело солдатское и против воли начальства не попрешь…
С некоторых пор нас начали беспокоить не мелкие шайки местных разбойников, а хорошо подготовленные и достаточно хорошо вооруженные группы кавалеристов, которые больше частью вели за нами наблюдение и старались в бой с нами не вступать. Но несколько раз вражеские разведчики – именно разведчики, а не грабители караванов – пытались подобраться к нам поближе, чтобы скрасть языка. Но казачки мои были людьми опытными, и их голыми руками было взять не так-то просто.
К тому же из группы технического обеспечения нам передали хитрые приборы – специальные очки, с помощью которых ночью было все видно, словно в сумерках. И подобраться незаметно к нам в темноте – а именно тогда начинали действовать вражеские разведчики, было уже невозможно.
Один раз они напоролись на наш секрет, подняли стрельбу и, потеряв двух человек убитыми, сбежали. Меня удивила их экипировка. Вместо старых винтовок, чуть ли не времен Надир-шаха Афшара, у них были новенькие английские карабины Ли-Энфилд. Кроме того, у одного из них, видимо старшего, при себе был кошелек, набитый британским фунтами, турецкими лирами и персидскими туманами. Похоже, что этим людям неплохо платили за их ночную работу.
В другой раз группа, которая попыталась тайком подобраться к нашему лагерю, оказалась более многочисленной. Но и она ушла не солоно хлебавши. У нас было рано четыре казака, правда, легко. А вот противник понес существенные потери. Поутру мы нашли на поле боя восемь трупов, британские винтовки, легкий пулемет Льюиса и много боеприпасов. Один из убитых со светлыми волосами и европейскими чертами лица был совсем не похож на азиата. Обшарив его карманы, мы нашли бумажник, в котором среди фунтов и туманов лежала фотокарточка. На них был запечатлен владелец этого кошелька в британском офицерском мундире. К его плечу доверчиво прислонилась молодая и довольно красивая девица. «Любимому Генри от Мэри. Бристоль. 1916 год» – было написано на обороте фотографии.
«Понятно, – подумал я. – Значит, союзники наши все-таки решили заняться нами вплотную».
Я доложил о случившемся
Я посоветовался с подхорунжим Головиным и послал в поиск трех самых опытных наших разведчиков. Через сутки они вернулись. У одного из них – урядника Широкова – была перевязана рука и разорван бешмет. Они привели тоже изрядно помятого пленного. Это был куртатинец, который поначалу прикидывался, что не понимает по-русски.
Но мои казачки умели развязывать языки. Вскоре пленный заговорил, да так, что я едва успевал записывать то, что он нам рассказывал. Выяснились интересные подробности. Оказывается, нами действительно заинтересовались британцы. Главным у них был некий «полковник», к которому, несмотря на его маленький рост и тщедушное телосложение, другие англичане относились с большим уважением. По словам пленного, он уже бывал в этих краях, когда велись переговоры между британским генералом Таунсендом, осажденным турками в Эль-Куте, с командующим турецкими войсками Халил-пашой. Но переговоры прошли неудачно для британцев, и генерал Таунсенд капитулировал.
Когда я доложил о пойманном нами языке в штаб бригады, там очень заинтересовались им, и велели немедленно доставить его к ним. А мне велели собирать информацию как о британских разведывательных группах, так и об их командире.
– Это очень опасный человек, Николай Степанович, будьте с ним поосторожней! – сообщил мне по рации великий князь. – Он нужен нам скорее живым чем мертвым, но вы все равно понапрасну не рискуйте.
Я предупредил своих казаков, и до самого Ханекина мы дошли без каких-либо происшествий. Там нас уже ждали. Как я понял, корпус генерала Баратова и наша механизированная бригада должны били наступать против британцев в направлении Багдада. Но это будет лишь после того, как генерал от кавалерии Баратов и генерал-лейтенант Романов разработают план наступления и начнут подготовку к решающему броску на юг.
А я с благодарностью вспоминаю полковника Антонову и ту встречу в Женеве. Все произошло точно, так как она и предсказала. Я счастлив. Одно только огорчает меня безмерно, что моя Анечка, как и другие мои собратья по поэтическому цеху, узнав о том, что я прошел на службу к большевикам, отказались со мной знаться, не понимая, что большевики приходят и уходят, а Россия остается.
Мирное строительство
20 апреля 1918 года. Петроград. Таврический дворец.
Лишь в нескольких кабинетах Таврического дворца каждый вечер не гаснет свет. Уже далеко за полночь, а в окнах поблескивают огоньки керосиновых ламп или красноватый свет местных электрических лампочек на десять свечей. Каждый трудящийся, проходящий мимо Таврического дворца в столь поздний час, знал, что это члены советского правительства не спят и думают о том, как сделать его жизнь еще лучше.
За одним таким окном находился кабинет Владимира Ильича Ульянова-Ленина, лидера партии большевиков, председателя ВЦИК 3-го Съезда Советов, главного идеолога и теоретика строительства новой жизни. Вот и сейчас засидевшийся допоздна Ильич продолжал что-то писать своим быстрым малоразборчивым почерком в большой блокнот, лежащий перед ним на столе. Иногда он нервным жестом поправляя сползающие на нос очки в железной оправе с плюсовыми стеклами.