Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе
Шрифт:
— Свяжите их порознь, Мэйпс, — распорядился Тетли.
Отовсюду стали протягивать веревки, Смит и Уайндер помогали Мэйпсу. Только с одним Мартином оказалось непросто справиться. Он потерял голову. Наконец все трое стояли порознь, с руками, плотно примотанными по швам несколькими оборотами веревки. Ноги оставались несвязанными, чтобы сами могли дойти до места. У каждого на шею была надета петля; к каждому был приставлен человек, чтобы придерживать конец веревки.
Несмотря на все старания, Мэйпс не смог удержать Мартина в стоячем положении — тот повалился на колени. Что он там бормотал, разобрать
— Один ведь совсем маленький, — лепетал он, — совсем еще дитя. Им жить будет не на что, они же нищие. Никого у них нет, и жить не на что, совсем одни останутся…
— Отведите их, — велел Тетли, указывая на дерево. Это была сосна с отколотой молнией вершиной. Один сук, длинный и прямой, протянулся над поляной футах в двадцати от земли. Этот сук мы уже все приметили.
— Мексиканца беру я, — сказал Фернли. Тетли кивнул и послал кого-то из ребят за конями угонщиков.
Мартин продолжал упираться, и когда его подпихивали вперед, не закрывая рта, молил:
— Погодите немного, ведь это совсем не по-людски. Погодите немного…
Старый Хардуик споткнулся и чуть не упал, но удержался на ногах. Он молчал, только рот был приоткрыт и глаза выпучены до невозможности. Мексиканец шел твердо и только криво усмехался, будто с самого начала ничего другого не ожидал.
Когда всех троих выстроили в ряд под суком, в ожидании их лошадей, Мартин сказал:
— Я должен написать письмо. Если в вас осталось что-то человеческое, вы должны хотя бы это мне позволить. — Дыхание у него вырывалось со свистом, но голова, по-видимому, снова работала.
— Что ж нам всю ночь здесь торчать? — сказал ему Мэйпс, готовясь накинуть на сук веревку с толстым узлом на конце, специально для этого завязанным.
— Так ли уж он много просит, Тетли, — сказал Дэвис.
Старый Хардуик, по-видимому, сообразил что к чему и забормотал, что боится темноты, что де умирать в потемках не хочет, в потемках ему разное мерещится.
— Он и правда темноты боится, — сказал Мартин. — Неужели до рассвета подождать нельзя? Так ведь и принято как будто.
Ребята, приведшие трех лошадей, остановились с ними в стороне. Фернли держал конец веревки от петли на мексиканце. Он злобно сказал Тетли:
— Ну, что вы там раздумываете, Тетли? Они оттянуть стараются, вот и все! Трусят, вот и стараются оттянуть! Вы что, хотите, чтобы Тайлер с шерифом нас здесь накрыли и не дали б дело сделать? — И, словно считая вопрос решенным, перекинул конец веревки через сук.
— В такой снег они не поедут, — сказал Дэвис.
— Пожалуй, вы правы, — сказал Тетли Дэвису. — Хотя я и не уверен, что вас это порадует. — Он спросил Бартлета: — Который теперь час?
Бартлет вытащил из кармана жилетки толстые серебряные часы и посмотрел на них.
— Пять минут третьего.
— Ладно, — сказал Тетли, подумав немного. — Подождем до рассвета.
Фернли стоял, держа конец веревки и испепеляя взглядом Тетли. Потом усмехнулся одной половиной лица и сдернул с ветки веревку с таким видом, что, мол, с него хватит.
— А что? — сказал он. — Пускай сукины дети как следуют прочувствуют! —
Собственно говоря, никто из нас этой отсрочки не приветствовал, поскольку предстояло пройти через все снова. Но как откажешь людям в таком положении в этих трех или четырех часах, если они им так уж нужны?
— Ну-с, ваше преподобие, — сказал Тетли Спарксу, — можешь со своими обязанностями не спешить.
Кто-то предложил запереть пленников в хижине, но Тетли сказал, что там слишком холодно и печки нет. В костер снова подбросили, и всех троих рассадили вокруг него, подальше друг от друга. Я никак не мог решить, куда мне деваться — с одной стороны, хотелось быть поближе к огню, с другой — подальше от этих людей.
Мартин попросил, чтобы ему развязали руки.
— Я так писать не могу, — объяснил он. Мексиканец тоже что-то сказал по-испански.
— Он есть просит, — Амиго ухмыльнулся. — Говорит, голодный очень, говорит, дорога была длинная и разговор очень-очень длинный. — Мексиканец улыбался нам, пока Амиго переводил его слова.
— Развяжите всех, — распорядился Тетли и назначил Смита, Мура и Уайндера держать их под прицелом.
Когда Мартина развязали, он пересел на бревно. Потирая запястья, попросил карандаш и бумагу. У Дэвиса в кармане оказалась небольшая бухгалтерская книжка в кожаном переплете и карандаш. Он передал их Мартину, указав на пустые страницы в конце книжки. Однако, у Мартина так дрожали руки, что писать он не мог. Дэвис предложил написать за него. Но тот сказал, что это скоро пройдет; он предпочитает писать сам.
— А может, и другие хотят написать? — спросил его Дэвис.
— Спросите Хуана, — сказал Мартин, взглянув на мексиканца. Каждый раз при взгляде на него лицо у Мартина становилось озадаченным, будто он хотел что-то сказать, да не решался. — А старика и спрашивать нечего, — прибавил он, подняв глаза на Дэвиса и не забыв улыбнуться в знак благодарности. — Он и знать-то не будет, что написать и как. Да и есть ли у него кто-нибудь? Он помнит только тех, кто с ним рядом.
На вопрос Амиго мексиканец ответил, что нет, писать он не хочет. Почему-то его даже развеселила мысль, что он может кому-то писать.
Мамаша собралась покормить мексиканца и теперь обследовала вьюки угонщиков, прислоненные к стене хижины. Она вытаскивала предмет за предметом, громко объявляя, что ею обнаружено. Продуктов было куда больше, чем могло понадобиться троим людям поесть два раза в пути. Например, целый куль свежей говядины — она была завернута в бумагу и сложена в мешок, а мешок наполовину закопан в старый сугроб с подветренной стороны хижины. Был и кофе.
Мамаша успела перечислить всего лишь часть обнаруженных продуктов, когда Смит заорал, чтоб она готовила ужин на всех. Он стал громко объяснять: раз уж нужно мерзнуть и лишаться сна из-за того, что кто-то боится темноты, необязательно к тому же голодным сидеть, да и хищением это никак не назовешь, потому что к тому времени, как еду мы съедим, она все равно будет уже ничьей. Он ухитрился притащить с собой бутылку и теперь, в минуты временного затишья, к ней прикладывался. Сам он был в восторге от своего остроумия.