Призвание
Шрифт:
И что же — возникла настоящая дружба. Ходили, будто ниточкой связанные. Если Оленька одна появлялась в классе, товарищи с тревогой спрашивали: «А Миша где?» Мишу из дома за квасом посылали, он, обогнув три квартала, «по дороге» заходил за Оленькой. Оба они окончили школу с отличием. Не помнить Сивцову! Как часто такая юношеская дружба делает людей товарищами на всю жизнь.
«Дорогой Борис Петрович, сколько воды утекло с тех пор, как мы расстались, но в окопах, в боях, в госпитале, в походах я неизменно вспоминал Вас, нашу школьную стенгазету („Миша Дроздов, ты к работе готов?“), наш драмкружок и пионерский отряд.
И подумать только, ведь было время, когда Вы казались „лютым“: „Борис Петрович спросит“, „Борис Петрович накажет“. После одного такого наказания в пятом классе (я раздавил на полу мел, а Вы заставили меня после уроков вымыть пол в классе) мне даже захотелось сделать Вам что-нибудь неприятное. Помню, в полночь пролез я на Вашу веранду, что-нибудь разбить, нашкодить, подкрался к освещенному окну. Вы сидели у письменного стола и писали. Я, наверно, с полчаса, как зачарованный, смотрел из засады на Вас, спокойно работающего. И вдруг мне так захотелось самому хорошо учиться, что я бесшумно уполз и с тех пор действительно начал учиться хорошо».
— Подишь ты, — усмехнулся Волин, читая эти строки, — а я и не знал!
«Только в разлуке, став взрослыми, мы по-настоящему начинаем понимать, кем был для нас учитель. Чувство к нему я сравнял бы с чувством к матери. Это он передает нам неиссякаемую любовь к Родине, народу, внушает нам, что счастье человека в труде на благо Отчизны. Самое большое, самое теплое спасибо Вам, учитель. Да будут светлыми дни Вашей старости!»
Борис Петрович стал задумчиво складывать письмо.
Вот это и есть высшая награда за труд.
…Он положил перед собой чистый лист бумаги и начал писать диссертацию.
ГЛАВА XXX
Был последний день полугодия — тот немного суматошный день, когда кого-то обязательно надо доспросить, когда в учительской гул стоит от голосов: обмениваются журналами, выставив оценки, досадуют, радуются, расспрашивают друг друга:
— Как Рамков у вас?
— Добился пятерки.
— Вот видите, я говорил же, что добьется!
— Вы чувствуете — тройки отступают!
— Отступать-то отступают, а пятерок еще маловато.
— А Федюшкин-то — старается?
— Улучшение есть, но не существенное…
— Ну, не скажите! Он в школе остается сам… Ему все время Долгополов помогает.
— А заметили, Игорь Афанасьев в отличники выходит!
— К ним отец возвратился…
— А его вторая жена? — заблестели любопытством глаза Капитолины Игнатьевны.
— Кажется, уезжает в другой город.
— Сергей Иванович, поздравляю вас! У Балашова по французскому «четыре», — как о событии большой важности, радостно сообщила Капитолина Игнатьевна входящему в учительскую Кремлеву.
Сергей Иванович приложил руку к груди.
— Принимаю поздравление, как за личную заслугу!
Он, конечно, шутил, но ведь была в этой шутке и доля правды. Разве нет и его заслуги в том, что Борис не только стал лучше учиться, но и возвращал себе былое уважение товарищей. Сергей Иванович знал, что накануне нового года комитет комсомола решил послать родителям Балашова поздравительное письмо и написать в нем несколько сдержанных, но душевных строк об их сыне.
— А вот я вашему прославленному отличнику Долгополову влеплю по физкультуре тройку за четверть, будет знать! — громовым голосом свирепо пообещал Анатолий Леонидович.
— Может быть, все-таки можно четыре поставить? Ведь все остальные пятерки! — смиренно опросил Сергей Иванович.
— Зачем я буду натягивать? — непримиримо потряс ручкой физкультурник. — Пусть работает!
— Пусть, — покорно согласился классный руководитель.
— Пронину надо снизить оценку за поведение, — требовал Багаров, — он в начале этого месяца на Анну Васильевну обиделся, а к моим урокам стал относиться с прохладцей.
Все рассмеялись.
— Да, да, — Багаров откинулся на спинку стула. — И потом у него неуверенность в своих силах и упрямство! Он затвердил: «Я к химии неспособен», и хоть бы ему что. «Да подождете», — говорю. — «Нет, чего же ждать, я к химии неспособен».
— Да, но при чем тут неуверенность в своих силах и оценка за поведение? — резонно возразила Рудина.
— Вполне согласен, — поддержал ее Яков Яковлевич, — при чем?
— Представьте, Брагин заявил: «Вы портите мне четверть, вы каменная». Как вам это нравится? — жаловалась Капитолина Игнатьевна Боковой.
Сергей Иванович взял в руки журнал своего класса. Он особенно любил этот день, любил вот так, открыв журнал, различать за шеренгами отметок лица и характеры. У каждого свой.
Проставив отметки, Кремлев вышел из учительской. В коридоре уже висела свежая стенная газета. Во всю ширь ее, на алой ленте надпись: «На пороге нового года». В глаза бросились заголовки: «Я буду впервые голосовать». «Мечты вслух». На видном месте красовалось стихотворение, посвященное Серафиме Михайловне:
Теперь, когда я лучше понимаю, Хочу спасибо вам сказать За все, что вы мне раньше дали, За то, что даже вы «ругали». Вы для меня — вторая мать.«Это кто же поэт?»— полюбопытствовал Сергей Иванович и широко открыл глаза от удивления: под стихотворением стояла подпись: Анатолий Плотников.
…К восьми часам вечера, кануна нового года, в школу стали сходиться учителя и их семьи.
В актовом зале расставили стулья вдоль стен. Корсунов подсел к роялю и начал играть вальс.
Географ Петр Васильевич, подскочив к «француженке», пророкотал:
— Р-разрешите пригласить…
Капитолина Игнатьевна милостиво улыбнулась и поднялась. На ней было яркозеленое платье с огромной серебряной брошью в виде бухарского щита.