Про что щебетала ласточка Проба "Б"
Шрифт:
Готтгольдъ хладнокровно длалъ все что могъ, для своего спасенія; онъ старательно наблюдалъ за каждой приближавшейся къ нему волной и, уклоняясь отъ нея помощью того или другаго весла, а иногда и обоихъ вмст, держалъ качающуюся лодку бокомъ къ втру. Если она повернется, все будетъ зависть отъ того -- погрузится ли она въ воду или останется на поверхности; въ послднемъ случа его положеніе было еще не совсмъ отчаянное; онъ могъ бы держаться пожалуй цлые часы, и когда втеръ перемнится, его или принесетъ къ берегу или спасетъ какой нибудь мимо-плывущій корабль; но если лодка погрузится въ воду, онъ по всмъ вроятіямъ погибъ. Онъ теперь ни на минуту не могъ выпустить весла, и освободиться отъ своей одежды; а плыть долго въ полномъ костюм при такомъ состояніи моря онъ, хотя и былъ превосходнымъ пловцомъ, не могъ надяться, тмъ боле что онъ уже началъ замчать въ себ постепенный упадокъ силъ, какъ старательно онъ ни берегъ ихъ.
Сначала понемногу, а теперь все быстре, да быстре.
Въ ту же минуту маленькое суденышко начало черпать воду; Готтгольдъ предвидлъ это. "Это не можетъ долго длиться", сказалъ онъ самъ себ: "что изъ этого? Еслибъ ты могъ жить для нея, это стоило бы труда, но теперь -- для кого ты умрешь кром самого себя? Она конечно подумаетъ: онъ искалъ смерти и могъ бы избавить меня отъ этого. Съ моей стороны очень не любезно нестись къ земл въ вид непрошенаго трупа,-- очень нелюбезно и очень глупо; но, заключая сдлку, надобно предвидть и это. Да и наконецъ дороже, чмъ жизнію, за глупость заплатить нельзя".
Все больше путались мысли въ отуманенномъ мозгу, въ то время какъ онъ, изнемогая отъ усталости, сидлъ нагнувшись впередъ, не сводя глазъ съ веселъ, машинально стиснутыхъ окоченвшими пальцами, и съ качающагося борта лодки, который теперь рзко отдлялся отъ сро-чорнаго неба и находился на одинъ футъ ниже блопнящагося гребня мимо-катившихся волнъ. А потомъ онъ смотрлъ на все это, какъ на исчезающій задній планъ картины, отъ котораго ярко отдлялось ея лицо, но не съ болзненно содрогающимся ртомъ и глазами медузы, а преображенное прелестною плутовского улыбкой, какимъ оно рисовалось въ его воспоминаніи, вынесенномъ изъ чудныхъ дней молодости, и какимъ онъ увидалъ его опять давеча, на минуту.
И вдругъ имъ овладла безконечная грусть, что онъ долженъ разстаться съ жизнію, не любивши, не бывъ любимымъ ею,-- съ жизнію, которая даже въ томъ случа, еслибъ онъ только продолжалъ любить ее, было бы несказаннымъ счастьемъ,-- съ жизнію, которая не принадлежала ему, которою онъ, такъ или иначе, былъ обязанъ ей,-- за которую онъ, ради нея, былъ долженъ бороться до послдняго дыханія.
И оцпенлые пальцы еще крпче легли вокругъ рукоятки весла, и ослабвшія руки двигались и отражали, сильно напирая, ударъ высоко вздымавшихся волнъ; утомленные глаза отыскивали опять спасенія за пнившимися волнами, и изъ сжатой груди вылетлъ радостный крикъ, когда словно привлеченный невдомыми чарами изъ водяныхъ паровъ, которыми была наполнена атмосфера, вынырнулъ парусъ. Минуту спустя подлетло большое судно, съ такъ глубоко-уходившимъ въ воду бакбордомъ, что Готтгольдъ видлъ весь поднимавшійся изъ воды киль съ носа до кормы, а надъ высоко-выступающей подвтренной стороной только голову штурмана съ блыми какъ снгъ, разввающимися отъ втра волосами, и верхнюю часть тла молодаго человка на бушприт, который держалъ въ поднятыхъ рукахъ свернутую веревку. И вотъ эта развившаяся, какъ змя, веревка летитъ прямо къ нему на бортъ. Онъ схватилъ ее, обвилъ вокругъ крюка. Послдовалъ сильный толчокъ; наполнившаяся почти до самаго края лодка качается и тонетъ подъ его ногами, но его руки уже лежатъ на борту большаго судна; дв сильныя руки схватываютъ его за плеча -- и минуту спустя онъ шатаясь падаетъ къ ногамъ стараго Бослафа, который, протягивая ему лвую руку, правою сильно поворачиваетъ руль.
XIII.
Море еще не улеглось посл бури; но передъ закатомъ, солнце опять уже озаряло темныя волны тамъ и сямъ дрожащими лучами. Теперь въ темной синев неба загорлись мало по малу звзды. Готтгольдъ глядлъ на нихъ, и потомъ снова обратилъ глаза на тихое лицо старика, подл котораго онъ сидлъ подъ защитой толстыхъ стнъ приморскаго дома. Возл нихъ мерцалъ черезъ окно свтъ фонаря, который, съ тхъ самыхъ поръ какъ кузенъ Бослафъ жилъ въ этомъ дом, горлъ тамъ каждую Божію ночь; будетъ горть и посл, когда смерть закроетъ ему глаза. Для этого самаго онъ и совершилъ путешествіе въ Зюндинъ -- первое съ тхъ поръ какъ, шестьдесятъ пять лтъ тому назадъ, онъ возвратился изъ Швеціи, да ужь конечно и послднее. Ему таки надо было преодолть себя, чтобъ отказаться за столько дней отъ своихъ отшельническихъ привычекъ и снова вмшаться въ людскую толпу. Но такъ было нужно;-- ему не слдовало раздумывать объ томъ: легко ли ему это будетъ или трудно. И вотъ онъ пустился въ путь съ молодымъ Карломъ Петерсомъ, сыномъ своего стараго друга,-- изъ Зюндин, шесть дней кряду, каждое утро являлся къ господину президенту, и каждый разъ ему отказывали, потому-что господинъ президентъ, какъ говорилъ камердинеръ, очень занятъ; а напослдокъ этотъ камердинеръ сказалъ ему грубымъ тономъ, чтобы онъ больше и несмлъ приходить. Но въ эту самую минуту президентъ вышелъ изъ кабинета и, увидивъ старика, ласково спросилъ его: кто онъ такой и что ему нужно. Тутъ кузенъ Бослафъ разсказалъ обходительному сановнику, что зовутъ его Бослафъ Бенгофъ и что онъ былъ другомъ Мальте фонъ Криссовица, вонъ и портретъ его виситъ на стн, вдь онъ, кажись, приходится праддомъ президенту,-- а потомъ разсказалъ свою просьбу. Дйствительно, покойный Мальте фонъ Криссовицъ былъ однимъ изъ шести молодыхъ господъ, что были судьями въ состязаніи между Богиславомъ и Адольфомъ Венгофами,-- и президентъ слышалъ еще въ молодости эту знаменитую исторію отъ своего отца, а отецъ слышалъ ее отъ дда, а дду-то разсказывалъ ее праддъ. Ему казалось просто сказкой, что герой этой исторіи еще живъ,-- что это тотъ самый старикъ, который сидитъ съ нимъ рядомъ на диван; онъ позвалъ свою жену и дочь, представилъ ихъ ему и уговаривалъ его остаться обдать. Вс были такіе добрые и ласковые, а -- что главне всего -- на прощаньи президентъ далъ ему свое графское слово, что то доброе дло, объ которомъ старикъ просилъ его, станетъ съ этихъ поръ его собственнымъ дломъ.
– - На этихъ же дняхъ, сказалъ дядя Бослафъ,-- здсь передъ домомъ, на высокомъ фундамент изъ прибрежныхъ камней, будетъ устроенъ маякъ, и свтъ его будетъ хватать еще на милю дальше, чмъ свтъ моей лампы. Карлъ Петерсъ назначенъ смотрителемъ и будетъ жить со мной въ приморскомъ дом, который теперь уже будетъ служить караульней, а посл моей смерти перейдетъ въ собственность правительства. Теперь съ моихъ плечь спала великая забота. Мн ужь не нужно больше, когда я утромъ гашу лампу, говорить: "будешь ли ты въ силахъ сегодня вечеромъ опять ее зажечь?"
Старикъ замолчалъ; громче трещало знамя на коньк береговаго дома; громче журчали волны между прибрежными каменьями. Готтгольдъ съ благоговйнымъ почтеніемъ смотрлъ на высокую фигуру девяностолтняго старика съ блыми какъ серебро волосами, въ груди котораго сердце все еще такъ горячо билось для людей -- для бдныхъ мореходцевъ и рыбаковъ, которыхъ онъ никогда даже не видалъ, про которыхъ онъ только и зналъ, что они плывутъ тамъ, въ темную ночь, невидимые даже для его зоркаго глаза,-- и пока видятъ свтъ, держатся дальше отъ опаснаго берега, какъ ихъ учили тому ихъ отцы и дды. И этотъ старикъ, жившій только для другихъ, чья жизнь была посвящена любви къ людямъ, отъ которыхъ онъ не требовалъ и не ждалъ ни взаимной любви, ни благодарности,-- сегодня рисковалъ своею жизнію, чтобы снасти его, а онъ едва ли и желалъ-то этого; вдь жизнь его была такъ безотрадна -- онъ любилъ и не былъ любимъ. Что сказалъ бы про это старикъ? Да и понялъ ли бы еще онъ, при безграничности своей самоотверженной любви, такую своенравную и эгоистическую страсть?
– - Это было моей единственной заботой, началъ опять дядя Бослафъ,-- правительство сняло ее съ меня; есть у меня еще другая, но эту-то ужь никто не можетъ снять съ меня.
– - Вы говорите объ ней -- объ Цециліи? спросилъ Готтгольдъ съ бьющимся сердцемъ.
– - Да, отвчалъ старикъ,-- объ ней, объ Ульриковой правнучк, которая во всемъ такъ похожа на свою прабабушку, только еще несчастне ея. Будь моя воля, не вышла бы она замужъ за этого человка, но вдь они въ грошъ не ставили моихъ совтовъ.
Со старикомъ вдругъ сдлалась какая-то странная, ужасная перемна. Высокая его фигура опустилась, словно вся сила покинула его; низкій и еще за нсколько минутъ передъ этимъ такой сильный голосъ дрожалъ, когда посл короткой паузы, которую Готтгольдъ не смлъ прервать, старикъ продолжалъ:
– - Всегда они такъ поступали. Такъ они потеряли и свои земли одну за другой, и лса потеряли одинъ за другимъ, и стали арендаторами тамъ, гд были прежде господами,-- такъ и погибли вс, одинъ за другимъ. И все это случилось на моихъ глазахъ, все я долженъ былъ перенести -- и всегда думалъ: "ну, хуже этого, кажется, ужь не можетъ быть," -- а самое-то худшее было еще впереди. Вс они были пустыя, втреныя головы, но дурныхъ людей между ними не было ни одного; да и въ конц концовъ, все это были люди, которые, въ случа нужды, могли заработывать столько, чтобы жить честнымъ трудомъ. Теперь же, теперь даже старое имя угаснетъ со мною; только и осталось, что одна безпомощная женщина, промнявши свое имя на человка, который ничто иное какъ негодяй, какими были вс его предки; этотъ негодяй опозоритъ вмст съ собой и ее -- ее и меня!
Послднія слова старика едва можно было разобрать; онъ закрылъ свое морщинистое лицо старыми жилистыми руками. Готтгольдъ положилъ ему на колно руку.
– - За чмъ вы такъ говорите, кузенъ Бослафъ? сказалъ онъ,-- какъ можете вы обвинять себя въ несчастіи, котораго вы не въ силахъ были предотвратить? напротивъ, вы всегда были добрымъ духомъ ихъ дома!
– - Добрымъ духомъ ихъ дома -- Господи Боже мой!
Старикъ вскочилъ съ мста и быстрыми шагами пошелъ къ берегу. Тамъ онъ остановился, обратившись лицомъ къ морю; его блые волосы разввались по втру; онъ протянулъ руки къ темному морю и опять опустилъ ихъ, бормоча какія-то безсвязныя слова. Готтгольдъ подошелъ къ нему; впалъ старикъ въ ребячество или сошелъ съ ума?