Про Кешу, рядового Князя
Шрифт:
А ромашки кругом цветут,
А трава подо мной – изумруд.
Но об этом потом, потом,
Мы спасем прежде аэродром...
Кого как, а самого Кешу песня согрела. Он объявляет, чьи слова, и парни одобрительно гудят, потом начинают аплодировать и Калинкину , и Кеше . Снова звенит гитара, Князь поет еще одну песню, затем еще. Не дослушав, капитан уходит по своим делам. Но является лейтенант Савельев и все портит. Лейтенанту, должно быть, медведь на ухо наступил да еще и потоптался – никакого уважения к музыке. Взводный заявляет, что через два часа начнутся полеты, и что пора к ним готовиться. А Калинкину тем более: ему решетку радиатора править.
Шумно обсуждая концерт, парни уходят в парк.
Комсоргу Марфутину не терпится найти общественное применение Кешиным способностям – предлагает организовать ротную самодеятельность. Ему возражают: есть, мол, батальонная самодеятельность. Но упрямый Марфутан грозится вынести этот жгучий вопрос на комсомольское собрание.
– Все, пропал ты, Кеша ,– заключает Калинкин .
– Не расхолаживай артиста,– вступается Марфутин.– Я еще тебя заставлю стихи писать для самодеятельности.
– Тогда мы все пропали!– хохочет поэт.
Прежде чем уйти в парк, Кеша разыскивает молоток, гвоздь и вешает гитару над своей тумбочкой. Погрозив ей пальцем, он говорит, подражая папе Туру:
– Чтоб без этого самого, ясно? Без самоволок!
Папа Тур слышит это от дверей и неодобрительно крякает. Он собирается заметить этому непутевому Князю, что неуставной гитаре не положено висеть в казарме, но не говорит этого. Сразу видно: с музыкальным слухом у старшины все в порядке.
43.
Ротному, разумеется, доложили о радиаторе. Собрав в парке всех водителей, он делает им серьезное внушение по поводу путаницы с боксами. С этого дня путаник будет строго наказываться. А Калинкин , если он плохо выправит решетку, лишится увольнительной, которую пока что не использовал.
Наконец машины одна за другой выезжают из парка, направляясь к аэродрому. Выйдя из КПП, ротный поднимает руку навстречу первой попавшейся машине. Заправщик резко тормозит, из кабины выглядывает Кеша .
– Киселев, вы на заправку?
– Никак нет, цистерна под завязку.
– Отлично, поедем вместе на старт.
«Чего это он меня выбрал?– гадает Князь, из головы которого не выходит радиатор.– Неужели пронюхал?»
– Как настроение, рядовой Князь?– улыбается Максимов.– Втянулись в службу?
– Ничего, товарищ капитан. Служба медом не кажется, но жить можно.
– А вы растерялись, когда я вас из строя вызвал. Верно?
Кеша шмыгает носом, подозрительно косится на ротного.
– Непривычно как-то. Меня выводят из строя, чтобы наряд влепить или еще хуже. А тут…
Капитан внимательно смотрит на Кешу :
– Плохи ваши дела, Киселев.
– А что?– настораживается тот.
– Плохи, раз вы привыкли к наказаниям. Благодарность для вас – что-то ненормальное. То-то я смотрю, вид у вас виноватый был, когда из строя выходили. Думаю, не напроказничал ли снова?
«Какой же я паршивец!– злится Кеша .– Чего, спрашивается, зайца в себе таскать, зачем он мне?»
Капитан незаметно наблюдает за Кешей .
– Что погрустнели?– спрашивает он.
– Да зло берет, товарищ капитан! Вчера такой хороший день был, самый, может, лучший, а я взял и все испортил.
– Любопытно. Как же вы его испортили?
– Сначала эта дурацкая проволока попалась,– рассказывает Кеша , заруливая по азродрому.– Обрубил, все нормально пошло.
– Так, правильно.
– Потом летчика на склад возил, как реактивный, летел.
– Хорошо,– одобрительно кивает ротный.
– А под конец Калинкину свинью подложил.
– Так,– кивает Максимов, задумавшись.– Что?! Постойте, постойте, выходит, вы ему радиатор помяли?
– Я,– горестно вздыхает Кеша , и двигатель начинает жалобно плакать.
Вот как вышло! Нужно Калинкину сознаться, а сознался ротному. Но уж и то ладно, что Кеша не желает уживаться с зайцем в своей душе.
– Ясно.– Голос у капитана жесткий, а взгляд прямо прожигает кожу.– Почему же Калинкину не сказали?
– Он уже спал,– лепечет Кеша ,– а утром поздно было... не получилось у меня.
Кеше хоть и стыдно под строгим взглядом капитана, но он почти наслаждается своей смелостью, готов вывернуть наизнанку заячью душу. Увольнительную только жадно. Так хотелось попасть в поселок, где учится Женя!
Кеше становится жутковато от мысли: как бы отнесся ротный, узнай он, что разгильдяй и оболтус Кеша позволяет себе думать о его дочери? Это ж надо, какое нахальство забрал себе в голову!
Кеше захотелось, чтобы ротный задавал ему резкие вопросы о совести, о чем угодно. Он бы чистосердечно отвечал: да, мол, с совестью у меня не лады, но, начиная с этого дня... А ротный молчит. И Кеша не выдерживает:
– Товарищ капитан, почему вы молчите?
– А что я могу сказать? Читать нотации? Не в моих правилах. Да и взрослый вы человек, сами все прекрасно понимаете. Мне только жалко, что в нашей роте завелся трус.
Вот оно, это слово, которого Кеша боится пуще всяких резких вопросов! Он не рядовой, не Кеша и даже не Киселев. Он просто трус. Коротко и ясно. Случалось, Кешу били больно, но такого удара еще не было.