Пробуждение

Губанов Петр Петрович

Я молчал. Алсуфьев был прав. И все-таки я не мог с ним согласиться.

— Отец Наташи переправил уже несколько участников восстания, — шепотом сказал мичман, — и все уходили с уверенностью, что вернутся.

— Они — другое дело, — устало возразил я, — им грозил расстрел, а я… Каких славных матросов убили, Андрей Ильич. Тебе ли не знать? Расскажи всем, что вчера их расстреляли в бухте Аякс, на Русском острове. Тела выбросил в море «Усердный». Я видел, как плыли убитые матросы в белых саванах к острову Рейнеке… Да вот еще, возьми это письмо

и отправь.

Я еще раз прочитал адрес на конверте: «Смоленской губернии, Поречского уезда, деревня Буды от реки, Нашиванкину Евлампию Филимонову». Письмо я писал поздно ночью и очень боялся перепутать адрес. Но все было верно.

— Матросы погибли за свободу, — задумчиво проговорил Алсуфьев, снимая с головы фуражку. — Завидная смерть. Я с берега видел, как дрался «Скорый», с красным флагом на мачте. Хотел пробраться на причал — не мог. Драгуны не пускали. Они оцепили все улицы. А вы ловко выпроводили меня, Алексей Петрович.

— А если бы остались? — осторожно спросил я.

— Перешел бы на «Скорый», чтобы бороться с правительством. — Мичман откинул назад белокурую голову, но смутился и покраснел.

— А если бы вам, Андрей Ильич, предложили возглавить восстание, взять руководство над флотом… согласились бы?

— Согласился бы не задумываясь и был бы горд доверием, мне оказанным.

Наступило неловкое молчание.

«Да, он перешел бы на «Скорый» и повел его в бой, как ушел тогда на демонстрацию», — подумал я.

— Чуть не забыл, Алексей Петрович… Через неделю у нас с Наташей свадьба, — сообщил Алсуфьев.

— Рад за тебя, Андрей Ильич, и поздравляю. — Я смотрел на него долго, внимательно.

— Спасибо, Алексей Петрович.

— Если родится дочь — назови ее… назови ее каким-нибудь красивым русским именем… и будь счастлив!

Надзиратель громко кашлянул.

— Так что, господин офицер, время ваше кончилось, — сонно зевнув, объявил он Алсуфьеву. Поднялся, крестя рот, и снова достал табакерку. — А тебе — пора в камеру, — не оборачиваясь, сказал солдат.

Мы попрощались.

И снова — камера. Низкие нары. Высокое окно. Клубящийся мутно-белесый свет. Все так же, как было. Заложив руки за спину, я снова мерял шагами ширину и длину. Только шагов получалось теперь меньше. Камера стала короче и сузилась.

«Завтра… Завтра начнется для меня новая жизнь…»

16

Рассказать осталось немного. И даже можно было не продолжать, если бы не две встречи. Умолчать о них — нельзя.

Сейчас конец лета. В комнате у меня очень жарко и душно. Я ухожу из дому. Иду по улице, залитой ярким солнцем. Золотой Рог внизу сверкает как зеркало.

На том месте, где полвека назад «Скорый» поднял красный флаг, стоят десятки кораблей. Из труб клубится густой дым. Готовятся к выходу в море. Только на корме — не Андреевские флаги с синим крестом на белом поле, а красные с серпом и молотом. Матросы в тельняшках и бескозырках словно такие же, но беззаботнее и веселее, чем тогда.

Я иду за город, мимо разрушенной крепостной гауптвахты, на берег Уссурийского залива. Идти тяжело. Я уже быстро выбиваюсь из сил. Сажусь на камень. Отдыхаю. Потом встаю и иду дальше.

По этой дороге жандармы везли Вику из анатомического покоя дождливой ночью, чтобы сбросить тайком в море. Сторож Морского госпиталя, дежуривший в ту ночь, рассказал мне об этом. Я видел телегу и сам, только не знал, что под мокрой рогожей лежала убитая Вика.

Прежде я приходил сюда чаще, но теперь мне все труднее…

А вот коричнево-красный неласковый берег. Внизу темно-голубая вода, насупив седые брови волн, колышется плавно и молча. Оттуда струями несет свежестью. От яркого света и блеска больно глазам, текут слезы. Лучи обжигают голову…

Внезапно тишину океана прорезает громкий протяжный крик, жалобный, как зов раненой птицы. Над водой проносится чайка. Погруженный в думы, я долго сижу.

Долго и трудно потом шагаю в гору. Я уже наперед знаю, через сколько шагов следующий камень, на котором сидел в прошлый раз. За эти прогулки люди считают меня чудаком. Проходя мимо, сочувственно вздыхают, смотрят с любопытством либо прячут глаза.

Когда брел обратно по главной улице, кораблей у пирса не было. Бухта, разбитая форштевнями на тысячи маленьких зеркал, сверкала, как спина громадной рыбы. В Босфор-Восточный втягивались два концевых сторожевика.

Сколько раз вот так же и я выходил из Золотого Рога. Уходил и возвращался. Но это к делу не относится, и я умолчу. Продолжу рассказ…

Из тюрьмы отправили меня на каторжные работы. Но только не на другой день, а через два месяца после свидания с Алсуфьевым. Помню дороги, едкую пыль, стук тележных колес и звон кандалов. Деревушка в глухой тайге была первой моей каторжной пристанью. После работал на рудниках. Там я узнал нечеловеческий труд, увидел изможденных и грязных людей, почувствовал всю глубину человеческих страданий и до конца понял правду.

В глубокой подземной скважине, где жарко даже зимой, получил я извещение о досрочном помиловании. Вернули мне права, ордена и чины, по суду утраченные.

Я приехал во Владивосток, но только на военных судах служить больше не стал, а поступил по вольному найму штурманом на «Камчадал». Судно принадлежало пароходному агентству «Алмазов и К°», промышляло котиками в Охотском и Беринговом морях. Второй год на нем старшим штурманом плавал Андрей Алсуфьев. Некоторым образом мы поменялись ролями. Дружба наша после этого лишь окрепла. Наши интересы и помыслы стали едины. Он познакомил меня с тестем своим, спасшим десятки революционеров от каторги, петли и расстрела. Я стал частым гостем в их доме. Долгими зимними вечерами собирались у них сослуживцы — моряки, друзья, приходили матросы и рабочие порта. За чашкой чаю говорили о нуждах моряков и рабочих, о реакции, затоптавшей остатки демократических завоеваний, о грядущей революции.