Прочие умершие
Шрифт:
— Посидите теперь, — говорит она сердито. — А то опять сползли. Лежа, что ли, будете разговаривать со своим другом? — С тех пор, как я вошел в комнату, Финес ни разу не взглянула в мою сторону. Все ее внимание было поглощено Эдди, не мной. — Можете подойти ближе, — говорит она, по-прежнему на меня не глядя. — Он кашляет. Может и на вас… так что будьте осторожны. — Губку она теперь держит, прижимая локтем к боку.
— Я и забыл, что ты так чертовски высок, — хрипло говорит подпертый подушками Эдди. В нем по-прежнему есть что-то от обезьянки. Я бочком подхожу ближе, хотя не хочу и не собирался. Эта комната — спальня. Окна занавешены тяжелыми шторами, по краям которых снаружи просачивается слабый свет, из-за которого воздух здесь кажется зеленоватым. Можно подумать, что сейчас три часа ночи, а не десять утра. В изголовье
— Ты посмотри на это дерьмо, — хрипит Эдди тонким, срывающимся после кашля голосом, указывая мне за спину. Там, над дверью, в которую мы только что вошли и в которую со словами «Вы говорите, говорите, я тут рядом буду» сейчас уплывает Финес, укреплены бок о бок два больших телевизора. Оба они работают, но звук убран. На экране одного улыбающиеся белые мужчины, видные и безупречные на вид бизнесмены в деловых костюмах и ковбойских шляпах стоят на кафедре биржи, беззвучно оповещая об удушающих доходах (не сегодняшних). На другом экране вид с самолета на Де-Шор. Пенятся волны. Пляжи пусты. Знаменитые американские горки стоят по колено в воде. Где-то там моя жена сейчас утешает удрученных горем. Возможно, что бы ни показывали по телевизору, умирающему безразлично — для него все это лишь дерьмо.
Эдди снова начинает кашлять и одновременно, как мне кажется, смеяться, трясет головой и пытается заговорить.
— Что, не очень-то удается нам достичь просветления, а, Бассет-Хаунд? — Где-то у него в груди смех встречает серьезные препятствия. — Вряд ли… (он кашляет, скрежещет зубами, давится, сглатывает) информация… (снова пробует засмеяться, но понимает, что это слишком сложно, и снова издает стон «Ох-о-о-о», такой же я слышал по телефону)… вряд ли информация — на самом деле власть, тебе не кажется?
— Может, и не власть. Я вообще-то об этом не задумывался.
— Да и к чему тебе? — ухитряется вымолвить Эдди. — Все и так всё знают. Так, наверно, даже лучше. — Он приваливается к подушкам и замолкает.
Если бы смерть продавали, как пищевые полуфабрикаты, Эдди можно было бы использовать в качестве рекламы на упаковке. Никто и никогда не рассчитывал выглядеть, как он, и при этом еще дышать — кожа лица высохла до состояния пергамента, глаза и виски ввалились. Кто-то смазал ему чисто выбритые щеки вазелином, чтобы уберечь — от чего? От высыхания? От разжижения? Лицо теперь зловеще блестит. Воздух в комнате тяжелый и влажный, вдыхая его, понимаешь, что теперь уже скоро. Зачем я поперся сюда, когда можно было сидеть дома, потихоньку напевать себе под нос Копланда [41] и репетировать Найпола? Просто потому что мог? Недостаточно веская причина.
41
Аарон Копланд — американский композитор XX в.
А где же тот компаньон Эдди с тихим голосом, с которым я говорил по телефону? По-видимому, теперь его место заняла Финес. Мне его не хватает, хоть мы и незнакомы.
На тумбочке у кровати рядом с трогательной рождественской елочкой в беспорядке теснятся предметы ухода за больным, все, что нужно, чтобы Эдди мог получше умереть — салфетки, покрытый накидкой металлический поднос, серебряная мензурка с торчащей из нее белой пластиковой трубочкой с гофрированной частью — ее легко согнуть, чтобы можно было пить, не приподнимаясь; несколько покрытых узором прямоугольных коробочек для рецептов. Нет ничего реанимационного — ни дефибрилятора на стене,
Волосы Эдди выкрашены в черный цвет. Краска, принесенная, конечно же, Финес, кое-где подтекла ниже линии волос, придав ему вид еще более жуткий, чем у обыкновенного покойника. Под конец характерные ухищрения живых стали ему просто не к лицу.
Мое внимание привлекла висящая прямо под настенными телевизорами цветная фотография улыбающегося Обамы: крупные зубы белы, как таблетки аспирина, локти, как у атлета, не совсем естественно прижаты к поджарым бокам. Он склонился вперед и жмет руку ухмыляющемуся седовласому человечку, которым раньше был Эдди. Оба они стоят на фоне прямоугольного красно-серого знамени с выведенными на нем словами «Клуб предпринимателей МТИ [42] за Барака». Не сомневаюсь, что фотографию принес сюда Файк.
42
Массачусетский технологический институт.
— Итак. — Эдди смотрит вверх, разглядывает потолок, покашливает и своими призрачными пальцами натягивает простыню до подбородка, рискуя вырвать из вены канюлю. Вероятно, учится лежать, как труп. — Как поживаешь, Фрэнк?
— Да ничего, — отвечаю я шепотом. С чего бы это?
— Что почитываешь? — Эдди делает несколько глубоких вдохов, и я слышу металлический скрежет, исходящий, судя по всему, из его грудной клетки.
— Люблю читать переписку знаменитых писателей, — говорю я. Это правда. — Читаешь, и кажется: ведешь с автором интересную беседу. Читаю письма Ларкина [43] к его подруге. Антисемит он был, расист и вообще подонок. Довольно интересно.
43
Английский поэт Филип Артур Ларкин (1922–1985).
— У-гу, — хмыкает Эдди. Ему неинтересно. Снова покашливает. — Эту пакость я заполучил, летя через облако пепла от того чертова вулкана несколько лет назад. Или, может, причина — этот наш ураган. Кто его знает?! Я не знаю. Но все остальное в качестве объяснения не годится.
Я молчу. Его предположения кажутся неправдоподобными.
— Может, и так.
Эдди шевелит левой ступней и высовывает ее из-под простыни. Подъем маленькой ступни, вернее то, что от нее осталось, высохший и костлявый, красного цвета, таким бывает лицо разгневанного человека. Эдди шевелит пальцами и приподнимает голову, чтобы взглянуть на них и лишний раз убедиться, что нога действительно его. Почему-то — ужасная мысль — представляю, как ему в этой болтающейся на нем рубахе помогают подняться с кровати (чтобы добраться до унитаза), обнажить задницу и жалкий член «все того же размера». Я бы не смог на это смотреть.
— Ты, говорят, книжку написал, — Эдди прячет свою будто бы обваренную кипятком ногу под простыню.
— Давно уже, — говорю я. — Две. Даже две написал. Вторую положил в ящик письменного стола, запер на ключ и сжег вместе со столом. — Это неправда, но правдоподобно.
— Интересно, — говорит Эдди, мимические мышцы у него на лбу и губы на время расслабляются. — Мне все интересно. Я был инженером. — Прошедшее время в данном случае вполне уместно. — Интересно, как узнают, что книга дописана? Знаешь заранее? Это всегда ясно? Меня такой вопрос ставит в тупик. Я ни одно из своих дел не довел до конца.
То же спрашивали у меня студенты лет тридцать назад, я тогда несколько месяцев преподавал в одном маленьком колледже Новой Англии. Тогда, после смерти нашего сына, мой первый брак сливался в канализацию. Я никак не мог понять, почему эти вопросы так интересуют их, людей, стоявших у порога облегченной привилегиями жизни, которые еще не написали ничего существенного и, наверно, никогда не напишут. Эдди, вероятно, из тех, кто хочет все знать о том, чем занимается в настоящий момент. В данном случае — об умирании.