Профессия: театральный критик

Якубовский Андрей

Напомним: Горький считал, что труднее всего усваиваются про­стые истины. Однако из этого вовсе не следует, что к их утверждению, к которому так или иначе тяготеет и пробивается подлинное высокое ис­кусство, всегда ведет самый короткий путь, что вернее всего идти на­прямик, элементарно утверждать простое. Стоит привести выдержку из давней статьи академика В. Жирмунского "Преодолевшие символизм", посвященной раннему творчеству Анны Ахматовой и не потерявшей общеэстетического значения до сих пор. Жирмунский отмечает, что "формальное совершенство" достигается порой "рядом существенных уступок и добровольным ограничением задач искусства, не победой формы над хаосом, а созначительным изгнанием хаоса". (На мой взгляд, здесь под хаосом следует понимать многообразие реальной жизни и сложность духовного мира человека.) И далее: "Все воплощено, оттого что удалено невоплотимое, все выражено до конца, потому что

отказа­лись от невыразимого". Здесь фокус современной театральной эстетики, в котором искусство превращается в могучий фактор духовной жизни общества и человека; сцена заключает в себе не только определенную художественную реальность, но и реальность действительную, стано­вится вместилищем подлинных жизненных страстей и источником дра­гоценных внетеатральных переживаний.

Вспомним шукшинские "Характеры", идущие в инсценировке и по­становке Гончарова на малой сцене Театра Маяковского. Этот спектакль воспринимается как своего рода антипод "Думе о Британке", меж тем и в нем видны все без исключения достоинства режиссуры мастера. Толь­ко они возникают в новом и непривычном повороте, образуя не агломе­рат, где каждый режиссерский прием и постановочное решение воспри­нимаются по отдельности, но сплав весьма сложной и тонкой структуры.

Здесь есть изящество без претензий на элегантность и щегольство; точность организации действия в соединении со свободой жизни акте­ров в образах; чеканные детали, в которых психологическая емкость превосходит театральную яркость, но не приглушает ее. Здесь возникает особая переменчивая атмосфера, беспрестанное движение между эмо­циональными полюсами, смешное превращается в грустное, а грустное снова в смешное, игра становится попыткой открыть необычное в обыч­ном, поэтическое в, казалось бы, заурядном, освещает самую суть явле­ния, сердце человека и растворяется в его бытии. Здесь темперамент не игровой, а искренний, идущий не столько от ощущения природы жанра, сколько от живого и глубокого восприятия режиссером и исполнителя­ми сути происходящего, от заинтересованности в судьбах человеческих, а устремленность к зрителю не явная и прямая (хотя вот он, зритель, рукой можно достать), а идущая по каким-то особым душевным кана­лам и от этого по-особенному крепкая и волнующая.

Композиция "Характеров" дробная; музыка— баян, который про­ходит через весь спектакль и говорит все, на что только способна музы­ка; минимальное сценическое пространство малой сцены; актеры — студенты, лишенные всякой профессиональной уверенности и прямо-таки ужасно молодые. А режиссер не прикрыл их своим собственным мастерством, доверился им, помог раскрыться индивидуальности; ре­жиссер оказался перед таким драматическим материалом и в условиях такой сценической площадки, которые побудили его искать новые пути проявления и его собственной творческой индивидуальности.

Думается, что последние спектакли Гончарова— "Характеры" и "Свои люди — сочтемся!" — указывают два возможных пути дальней­шего развития искусства режиссера: путь познания полного объема жизни, углубления в нее во имя поиска нового в ней самой и в искусст­ве сцены; путь талантливого мастера, уверенного изобретателя теат­ральных форм, умению которого, казалось бы, не положены пределы.

Но искусство трудно поддается прогнозированию...

(Андрей Гончаров // Театр. 1974. №12).

Эжен Скриб

Январь 1992 г.

Не так давно исполнилось двести лет со дня рождения Эжена Скриба. Казалось бы, какой резон поминать сегодня этого плодовитого автора бесчисленных водевилей, комедий, драм, этого самого богатого литератора своего времени, этого баловня Судьбы. Это у наших предков голова кружилась от лихо закрученной Скрибом интриги, дух захваты­вало от блистательных актерских перевоплощений, слезы наворачива­лись на глаза в уморительно смешных жанровых эпизодах. Это им, а не нам, очень "хорошо сделанные пьесы" Скриба щекотали нервы сенса­ционными злободневными намеками. Сейчас, как сказал бы поэт, иное "тысячелетье на дворе". И всем нам, медленно и неотвратимо погру­жающимся в тотальную разруху, как говорится, не до Скриба.

Оно, конечно, так. Но художественное явление прошлого — а Скриб, при всей заурядности своего художества, был, бесспорно, явле­нием — подчас способно обнаружить свое родство с новейшей творче­ской практикой, парадоксальным образом эту практику осветить и даже помочь угадать кое-какие перспективы ее развития.

Прежде всего Скриб умел быть весельчаком в самых, казалось бы, не подходящих для этого обстоятельствах. Вокруг совершались рево­люции, возникали и рушились государства, старая, бюрократическая, и новая, демократическая, — употребим здесь современное слово — "ма­фии" творили всяческие непотребства, а наш герой неизменно утвер­ждал, что публика идет в театр, чтобы "отвлечься и развлечься". Види­мо, не случайно именно сегодня некоторые зарубежные коллеги гово­рят, что современный "народный театр"— это в первую очередь театр Скриба. У каждого из нас есть свой опыт общения с повсеместно рас­цветающим коммерческим искусством, а также с "игровым" театром, в котором все поставлено с ног на голову. И там, и здесь реальность, про­текающая за стенами театра, ни во что не ставится.

А тут еще маститый критик объявляет о конце исповеднического искусства и провозглашает эру мастеров и профессионалов. Кто, как не Скриб, являет бессмертные образцы совершенного профессионализма и чудеса неподражаемого мастерства? Литература не может быть чем-то большим, чем литература, театр должен стать "просто театром". В этом сходятся сегодня толпа и элита. И под этим новейшим откровением мог бы поставить свою подпись наш корифей-ремесленник.

А мы еще сомневались в уместности панегирической интонации! В пору провозглашать лозунг— "Назад, к Скрибу!". Его произведения вот-вот заполонят и сцену, и экран наподобие того, как книжные "раз­валы" уже сегодня оккупирует его современник и соратник Дюма-отец. Надо только немного подождать: театр вот-вот окончательно расстанет­ся с недостижимыми идеалами, несбыточными мечтаниями и обратится к Скрибу.

Однако же не весь Скриб — "отвлечение и развлечение". У него свое понимание истории, свое представление о нравственности. Удиви­тельно близок нам французский драматург и в этом плане. Взять хотя бы его мысль о том, что история всегда творится персонами, которые находятся "во власти своих страстей, своих прихотей, своего тщеславия, то есть самых мелких и самых жалких человеческих чувств". Или зна­менитую теорию "малых причин", которые, по Скрибу, сплошь и рядом лежат в основе грандиозных исторических событий. Для Скриба нет политики — только политиканство, только более или менее ловкая игра честолюбий, которая того и гляди обернется революционными неприят­ностями. Читаешь сегодня статьи публицистов, критиков, литературо­ведов и диву даешься: сплошной и безудержный "скрибизм". Из лучших побуждений, разумеется, в целях расчистки поля деятельности для ис­тинно исторического деяния и последующей выработки подлинно исто­рического взгляда на вещи. Пока же унизим прошлое, прибегнем к силь­нодействующему рвотному средству: обратимся к точке зрения, как это ни парадоксально, лакея, для которого, как известно, нет ни героя, ни авторитета, а мир предстает размером с замочную скважину.

Правда, у юбиляра не было тех комплексов социально-психологии-ческого реванша, которыми отличаются иные наши литераторы. Он от­носился к историческому прошлому "без тягостных воспоминаний", весело, что, с точки зрения нынче отягощенного заботами читателя и зрителя, пожалуй, и предпочтительнее.

Наконец, мораль. О, Скриб очень умел растрогать своего основного зрителя — торжествующего буржуа, нового хозяина жизни — трогатель­ной и поучительной сентенцией, легко обозримой и утилитарно-полезной темой. Всегда можно понять, что он отстаивает, от чего предостерегает. Он одновременно критик и апологет, немножко фрондер и много — конформист. Скриб провозглашает лозунг— "Богатство и независи­мость!", под которым ныне сплачивают свои ряды брокеры, дистрибью­торы, дилеры, еще позавчера преследовавшиеся в качестве "акул тене­вой экономики", еще вчера выдававшиеся за экспериментальный образ­чик "социалистической предприимчивости", а сегодня уже действую­щие в первых рядах активистов, вводящих страну в "кисельные берега и молочные реки" рыночных отношений. За ними, судя по всему, буду­щее. Они обязательно придут в театр, разумеется, в "просто театр". И театр обязан приготовиться к приходу этого нового, денежного зрителя. Театру пора уже пробовать себя в искусстве, в котором Скриб был од­ним из первых и о котором Герцен отозвался так: "Буржуа плачут в те­атре, тронутые собственной добродетелью, живописанной Скрибом..."

Что тут поделаешь: кому будет принадлежать жизнь, тот окажется и хозяином театра. Жизнь жестока в той именно мере, чтобы заново воспроизводить в качестве собственного противовеса и противоядия легкий водевиль, комедию интриги, псевдоисторическую драму. И, ко­нечно же, заставлять театры их ставить. Здесь — успех. Здесь — "богат­ство и независимость", которые искушают наш обнищавший театр.

Настоящее, может быть, и не принадлежит Скрибу. Однако не ис­ключено, что именно ему и тому типу творчества, который он с таким неизменным успехом представляет вот уже две сотни лет, принадлежит будущее. Надо только избавиться от последних предрассудков, сделать последний шаг, наконец, просто рискнуть.