Профессор Желания

Рот Филип

Этим вечером, поужинав в гостинице, мы поднимаемся к себе в номер собраться в дорогу, потому что рано утром мы уезжаем. Пока я набиваю свой чемодан носильными вещами и книгами, которые читаю в самолетах и по ночам в постели, Клэр внезапно засыпает посреди нарядов, разложенных ею на стеганом ватном одеяле. Наряду с дневниками Кафки и биографической книгой Брода (дополнением к путеводителям по старой Праге) у меня с собой еще несколько изданий в бумажной обложке: Мисима, Гомбрович и Жене; на следующий год мне предстоит читать курс сравнительного литературоведения. В первом семестре я планирую сосредоточиться на теме эротического желания, иначе говоря, вожделения, начав с этих остро современных и в высшей степени актуальных книг, трактующих тему гиперсексуальности и пансексуальности (а ведь такие произведения, в которых автор глубоко погружен в сексуальное экспериментаторство морально сомнительного свойства, приводят студентов и студенток в замешательство, особенно когда они слышат панегирики пороку, произносимые преподавателями вроде Баумгартена), и закончив тремя шедеврами, в которых вроде бы та же тема беззаконной и бесконтрольной страсти

решается совершенно иными художественными средствами, «Мадам Бовари», «Анной Карениной» и «Смертью в Венеции».

Не будя Клэр, я убираю ее платья с кровати и складываю в чемодан. Прилив ошеломляющей нежности накатывает на меня, пока я занимаюсь ее вещами. Затем я пишу ей записку, предупреждая, что выхожу на прогулку и вернусь через час. Проходя по холлу, я обращаю внимание на то, что за стеклянной дверью гостиничного кафе собралось уже пятнадцать — двадцать проституток, все молодые, все хорошенькие, а сидят они за столиками кто поодиночке, кто парами. Несколькими часами раньше их было всего трое, и сидели они за одним столиком, весело о чем-то переговариваясь. Когда я спросил у профессора Сошки, как проституция сочетается с социализмом, он пояснил мне, что все эти девушки днем работают секретаршами или, допустим, продавщицами, а если и выходят по вечерам на охоту, то с негласного одобрения властей; причем кое — кто из них и вовсе нигде не работает, являясь штатными сотрудницами Министерства внутренних дел и поставляя тамошнему начальству информацию, которую им удается собрать, интимно общаясь с членами всевозможных восточных и западных делегаций, которые, как правило, селятся в центральных отелях. Целая гроздь девиц в мини-юбках, рассевшихся у меня на глазах в гостиничном кафе, судя по всему, уготована представителям болгарской торговой миссии, занимающим чуть ли не целый этаж прямо под нами. Одна из барышень легкого поведения — та, что убаюкивает и оглаживает у себя на коленях щенка рыжей таксы, — мне улыбается, я улыбаюсь в ответ (денег за такое не требуют) и выхожу на площадь, по которой когда-то имели обыкновение прогуливаться Франц Кафка и Макс Брод. Уже десятый час вечера, и просторная унылая площадь совершенно пустынна, если не считать теней ветшающих, пришедших в упадок домов. Там, где несколькими часами раньше стояли рядком экскурсионные автобусы, только истертая булыжная мостовая. Сейчас здесь ничего нет — ничего, кроме (в том-то и дело!) загадки и тайны. Я сижу в одиночестве на скамье под уличным фонарем и сквозь тонкую пленку тумана перевожу взгляд с памятника Яну Гусу на кафедральный собор, чьи главные таинства будущий великий еврейский писатель мог некогда наблюдать сквозь потаенное оконце.

Именно здесь я начинаю сочинять то, что и сам поначалу считаю не более чем блажью, — первые фразы вступительной лекции курса «Сравнительное литературоведение», выдержанные в пародийном духе «Отчета для Академии», рассказа Кафки, в котором перед научным сообществом выступает с докладом обезьяна. Это маленький рассказ, всего в пару тысяч слов, но один из моих любимейших… Особенно самое начало, кажущееся мне художественно непревзойденным: Уважаемые господа академики! Вы оказали мне честь, предложив составить для Академии отчет о предыстории моей жизни в бытность обезьяной. [35]

35

Пер. с нем. Л. Черновой.

Уважаемые господа слушатели курса № 341! — начинаю я… Но к тому времени, как, вернувшись в гостиницу, я усаживаюсь с вечным пером за угловой столик все в том же кафе, дух сатир Джона Донна, в котором я начал сочинять обращение, уже изрядно выветрился, и я набрасываю на гостиничной почтовой бумаге, не прибегая к стенографии, формальную вступительную лекцию (в ней уже не чувствуется влияния обезьяньей прозы, выдержанной в безупречной, профессорской манере), лекцию, которую мне чрезвычайно хочется прочитать студентам — причем не в сентябре, а прямо сейчас!

Через два столика от меня сидит проститутка со щенком таксы, к ней присоединилась подруга, занятая главным образом собственными волосами. Она то и дело поглаживает себя по ним, словно ласкает клиента. На мгновение оторвавшись от работы, я велю официанту за мой счет угостить этих маленьких и хорошеньких рабочих лошадок (каждая из которых моложе Клэр) коньяком и принести рюмочку мне самому.

«Ваше здоровье!» — говорит мне проститутка со щенком, и мы трое улыбаемся друг другу, но все это длится лишь краткое восхитительное мгновение, и вот я уже возвращаюсь к своей писанине, которая, как выяснится впоследствии, сыграет исключительно важную роль в деле разрушения моей счастливой новой жизни.

Вместо того чтобы посвятить вступительную лекцию списку необходимой литературы и общей идее спецкурса, я хочу рассказать вам о себе кое-что такое, чем никогда еще не делился со студентами. Никто меня об этом не просил, и до тех пор, пока я не вошел в аудиторию и не уселся за стол, я и сам не был вполне уверен в том, что на такое решусь. И, кстати, я все еще могу передумать. Ибо как мне оправдать желание посвятить вас в самые интимные подробности моей личной жизни? Конечно, в ближайшие два семестра нам предстоит, обсуждая книги, проводить вместе по три часа в неделю, и немалый опыт подсказывает мне (как, впрочем, наверняка и вам), что в таких условиях может развиться сильная эмоциональная взаимозависимость. Так или иначе, мы знаем, что это не дает мне права на некоторые действия, каковые вполне могут быть расценены как неуместные проявления дурного вкуса.

Как вы наверняка предположили — исходя из моей манеры одеваться и формулировать установочные мысли, — я всегда,

даже в смутные последние годы, более-менее придерживался традиционно формальной, даже несколько консервативной линии поведения с учащимися. Мне говорили, что я остаюсь одним из последних профессоров, обращающихся к своим студентам на «вы» и говорящих им «мистер Такой-то» или «мисс Такая-то» вместо того, чтобы называть их по именам. По меньшей мере, именно так я веду себя в аудитории. И в каких бы маскарадных костюмах ни приходили на занятия вы сами — один нарядится автомехаником, другой — нищебродом, третья — профессиональной гадалкой, четвертая — пастушкой, — я неизменно предстаю перед вами в костюме и в галстуке… хотя, как наверняка отметят самые наблюдательные из вас, это почти всегда один и тот же костюм и один и тот же галстук. А когда студентки приходят ко мне в кабинет на индивидуальную консультацию, они подмечают (если это их, конечно, интересует), что на протяжении всего собеседования дверь из кабинета, в котором мы сидим плечо к плечу, в коридор остается открытой, как то предписано инструкцией. И вскоре вашим сокурсницам предстоит убедиться в этом самим. Кое-кого из вас удивит тот факт, что в начале каждой лекции я буду снимать часы с запястья и класть их перед собой рядом с моими заметками, что я и проделал только что. Сейчас я уже не помню, у кого из собственных учителей подсмотрел эту похвальную привычку тщательно контролировать ход времени, отведенного на занятия, но она произвела на меня сильное впечатление в качестве приметы истинного профессионализма, с которым, как мне того хотелось бы, должно ассоциироваться и мое имя.

Но все это отнюдь не означает, будто я и впредь намерен держать от вас в тайне тот факт, что я человек из плоти и крови, а значит, ничто человеческое мне не чуждо. Равно как и то обстоятельство, что мне понятно: вы сами точно такие же. К концу учебного года вам, скорее всего, даже немного наскучит та настойчивость, с которой я буду привлекать ваше внимание к теснейшим взаимосвязям между книгами, которые вам предстоит прочесть в рамках моего курса, включая самые эксцентричные из них, самые, если угодно, разнузданные, и вашим личным опытом. Вы обнаружите (и не всем из вас это понравится), что, в отличие от многих моих коллег, я не считаю, будто литература в самых ценных и интригующих своих проявлениях не имеет как они выражаются, «ни малейшего отношения к жизни». И пусть я буду по-прежнему представать перед вами в костюме и галстуке и пусть буду называть вас «мистер» и «мисс», а то и «мадам» и «сэр», я потребую от вас, чтобы, рассуждая о книгах в моем присутствии, вы не ограничивались бы бессмысленной трескотней об «идее», «структуре», «форме» и «символе». Мне представляется, что многие из вас уже нахлебались достаточно унижений на младших курсах, будучи вынуждены говорить о произведениях изящной словесности в таких категориях, и теперь вам должно быть разрешено вернуться к былым восторгам (да и к былому негодованию тоже), испытанным некогда в процессе чтения заинтересовавших вас книг, а в конечном счете и побудившим вас избрать изучение литературы своей профессией; вам должно быть дозволено отрешиться от мысли о том, что непринужденное чтение чужих вымыслов является чем-то позорным; вам должно быть разрешено реабилитировать для самих себя это занятие во всей его несомненной респектабельности. В порядке эксперимента я предложил бы вам на весь этот год начисто отказаться от набившей оскомину терминологии, напрочь забыть о «замысле», «образной системе», «характере», не говоря уж о звучащих совершенно по-птичьи словах и словечках, которыми многие из вас стараются без малейшей надобности щегольнуть, а именно о «катарсисе», «акторе» и, разумеется, «экзистенциальности» как «имманентном признаке» всего, чему находится место под солнцем. Я предлагаю вам этот эксперимент в надежде на то, что, если вы заговорите о романе «Мадам Бовари» более — менее тем же языком, на котором обращаетесь к продавцу в магазине или к возлюбленной на свидании, вам, скорее всего, удастся вступить в куда более тесный, куда более интересный, я бы даже сказал, куда более существенный контакт с Флобером и заглавной героиней его романа.

Строго говоря, сам тот факт, что книги, которые вам доведется прочесть в первом семестре, все без исключения, пусть и не в одинаковой мере, посвящены теме сексуальной одержимости и искрятся эротическим желанием оно же вожделение, должен, как мне кажется, помочь вам в деле соотнесения прочитанного с личным опытом (а ведь у каждого из вас есть определенный опыт такого рода), равно как и отбить у вас малейшую охоту рассуждать о «нарративности» и «экспрессивности», «метафорических мотивах» и «мифических архетипах». И, прежде всего, я надеюсь, что чтение этих книг поможет вам узнать кое-что важное о жизни в этом ее самом загадочном и доводящем нас до сумасшествия аспекте. Я надеюсь извлечь из этого определенную пользу и сам.

Что ж, ладно. С этим мы разобрались, пора перейти к изъяснению неизъяснимого. Пора начать рассказ о желаниях самого профессора. Увы, я не могу приступить к этому, все еще не могу. Я не могу, потому что и сам еще толком не разобрался в своих побудительных мотивах, не говоря уж о том, что никогда не сумел бы объяснить их вашим родителям. Почему я решил избрать вас своими надзирателями, своими судьями, своими духовниками, почему вознамерился поделиться самыми сокровенными личными тайнами с людьми вдвое моложе меня, подавляющее большинство которых я раньше не только не знал и не учил, но и просто-напросто в глаза не видел? Зачем мне вообще понадобилась широкая аудитория, когда все люди на земле — и мужчины, и женщины — держат свои секреты при себе, а если и делятся ими с кем-нибудь, то только с лучшими друзьями, надежными и преданными? Почему мне кажется жизненно важным или, как минимум, допустимым предстать перед юными и совершенно незнакомыми людьми не в роли наставника, но в статусе первого из подлежащих изучению, обсуждению и анализу литературных текстов?