Прогулка под деревьями

Жакоте Филипп

* * *

В воздухе прорисовалась розовая жилка, еще одна, и еще, словно под кожей юной руки, поднятой при встрече. В свет проникает какая-то мягкость, словно помогая выйти из тьмы. Сколько перьев, горлинка, для твоих крыльев, сколько нежных слов на губах твоих, незнакомка…

* * *

Есть разъедающая боль, есть холод, с которым невозможно сладить, порою с тебя словно снимают кожу и

остается лишь каменный костяк, клетка из камня, а в ней стылая сердцевина — как будто темница, только не скажешь, есть ли еще кто-нибудь внутри, кого из нее вызволить надо, и ключ толкается в засовы с тяжелым и глухим лязгом. Боль пустила желтые, жилистые корни, как у крапивы, и лицо заволоклось мраком. Есть такие цепкие растенья, что ничем их не возьмешь, разве огнем.

* * *

Он все время испуганно прячется в свете восхода, словно в цветнике, за кустами роз, и вдыхает столь сладкое благоуханье, что готов поверить: вместе с этим ароматом и сам он прорвется сквозь затворы тумана. О, как припал он взглядом к этой заре, к этим тлеющим углям в железной жаровне гор, от которых его с каждым утром относит все дальше! Как он все помнит! Как смутно он помнит все: миг, когда розовели вот так же лицо и тело при первом неясном крике утренней птицы!

* * *

Облака, словно ряды камней, ложась друг на друга, встают невесомым сводом, серой аркой. Нет, нам под силу лишь самое легкое бремя, может быть, только венец из золоченой бумаги, — стоит шипам нас уколоть, мы зовем на помощь, мы трепещем.

* * *

Пусть мне укажут того, кто вполне уверен в себе и сияет над нами, спокойный, неколебимый, словно гора, которая гаснет последней и никогда не дрогнет под гнетом ночной темноты.

* * *

У этой горы есть в сердце моем двойник. Я стою в его плотной тени, прижавшись к нему спиной, я наполняю себя его безмолвьем, чтобы он царил и во мне, и вне меня, распространяясь вширь, разливая покой, очищая. Эта тень укрывает меня, как плащ. Но ни одна гора, ни один клинок, выкованный в кузнице гор, не сравнится силою с хрупким ключом улыбки.

* * *

Мы вновь открываем большие книги, читаем о том, как сдвигали замки, о реках, путь преграждавших, о птицах, служивших вожатыми… Эти слова как будто прячутся в складках синих знамен, которые ветер, дующий неизвестно откуда, колышет, да так, что ни одного предложенья мы не можем прочесть до конца. А быть может, они скользят среди горных вершин, столь же громадны, еле слышны, неприступны, — и лишь редко-редко, когда в нас пылает сердце, падают снегом на наши босые ступни.

* * *

Если этот свет, возводящий храмы, синие колоннады на каменных основаньях, между которыми мы, исполнены радости, шли (на неструганый стол сложив целебные травы, упавшие пыльными звездами, омыв наши руки в простой водопойной колоде, схожей с гробницей, в которой мерцает вода), если этот над скалами вставший всевластный свет, несущий посредине фронтона пламенный, ослепительный диск, — если он не в силах унять наши слезы, можно ль его, как и прежде, любить?

* * *

Медная лира ясеней долго блестела на снежном склоне. Позже, когда начинаешь спускаться навстречу облакам, слышишь реку, лежащую под овчиной тумана. Молчи — твои слова могут заглушить ее гул. Просто слушай: дверь отворяется.

________________

Перевод М. Гринберга

Из книги «НА СТРАНИЦАХ ЗЕЛЕНИ»

(1990)

Бело-зеленый герб

А еще я увидел сквозь запотевшее боковое стекло машины, возвращаясь домой после долгой поездки под апрельским дождем, небольшой айвовый сад, который защищала от ветра земляная насыпь, поросшая травой.

Нет ничего прекраснее, сказал я себе (позже, встречая айву в других местах, я буду повторять то же самое), — нет ничего прекраснее, чем эти деревья в пору своего цветения. Может быть, в то мгновение они вытеснили у меня из памяти яблони и груши моего родного края.

Наверно, у нас больше нет права употреблять слово «красота». Оно и в самом деле истрепалось. Все же я хорошо знаю, о чем говорю (хотя, может быть, и странно применять это слово к деревьям). Мне, без сомненья, мало что понимающему на этой земле, часто случается спрашивать себя: не следует ли считать «самое прекрасное» — то, что инстинктивно ощущается нами как таковое, — теснее всего связанным с тайной нашего мира, наиболее точным пересказом той вести, которой, как иногда кажется, дышит воздух; или, если угодно, наиболее полным раскрытием чего-то, что невозможно увидеть иначе: пространства, куда нельзя войти, но с которого на миг внезапно спадает завеса. Если бы красота была чем-то другим, то, по-моему, с нашей стороны было бы сущей глупостью придавать ей столько значения.

Я стоял и смотрел, медленно перебирая свои воспоминания. Эти деревья цвели не так, как черешня или миндаль. При их виде не вспоминались ни птичьи крылья, ни роящиеся пчелы, ни хлопья снега. В едином целом, составленном этими цветами и листьями, было нечто в высшей степени устойчивое, простое, тихое — и вместе с тем предельно плотное, непроницаемое. Это «нечто» не подрагивало, не трепетало, как птицы, собирающиеся взлететь, не наводило на мысль, будто здесь что-то начинается, рождается или рвется наружу, переполненное какой-то вестью или обещанием, каким-то небывалым будущим. Оно просто присутствовало в этом саду, и все. Явственное, спокойное, неоспоримое. И хотя айва цветет не дольше, чем любое другое дерево, я не видел, не чувствовал в этом цветении никакой хрупкости, скоротечности. Под этими ветвями, под сенью цветущего айвового сада не было места для печали.