Прогулки по тонкому льду
Шрифт:
— Теперь я помню, как ты ложился рядом, когда я болела, — укладываясь в постель, промямлила я. — Как ты терся о ногу, мурлыкал. Все домовые прикидываются домашними животными?
Ух стоял рядом, с теплом и нежностью разглядывая меня.
— Неа, мы глаза и так отводить умеем, — мотнул головой Ух. — Мне просто мать твою жаль стало. Да тебя, одинокую. Подумал, буду с клубком играть, тебе и повеселее будет. А то только книги да книги… Да шарманка эта с клавишами.
— Спасибо тебе, Ух, — снова проваливаясь в сон, шепнула я. — Спасибо тебе за все…
— Спи, горюшко мое неприкаянное, — сквозь сон услышала я его ворчливый голос. — Нашелся бы кто тебе равный… эх, и когда ж тебе повезет-то? Сколько ты еще одна маяться будешь?
— Спасибо, и одного раза вполне достаточно, — сонно огрызнулась я.
— Ага. Выскочила замуж за первого встречного и ноешь, — сетовал домовой. — Нормального найди, чтобы стоил тебя.
Я почувствовала, как он подоткнул мне одеяло, как расправил задравшуюся простынь, поправил подушку. А ведь ранее, в детстве, чувствуя эти же движения сквозь сон, я думала, что ко мне приходила ночью мама. А все это время мой заботливый нянь спал у меня в ногах и грел своим теплом. Там, в далеком детстве, я ощущала его любовь почти явственно, но думала, это фантазии.
— Где же его найдешь? — вздохнула я, кутаясь в одеяло. — Тем более чтобы стоил.
— Найдешь, — усмехнулся Ух. — Ты только сердцем ищи, а не умом. Сердце — оно мудрее.
Он еще гладил меня по волосам, а я проваливалась в сон, медленно качаясь на его волнах. Как когда-то в далеком детстве, в котором сказка была всегда рядом со мной, а я о ней даже не подозревала.
В купе междугородного поезда было душно и жарко. А за окном уныло серели растерявшие былую позолоту пейзажи. Теперь миром правила промозглая сырость и бесконечные туманы, превратившие очертания мира в акварельный набросок. А поезд все мчал и мчал меня вдаль, со свистом и гулом проносясь мимо полей и деревень, выплевывая в воздух облака белого пара и распугивая птиц протяжными гудками. Солнце лениво просовывало лучи сквозь свинцовые тучи, разгоняя утреннюю серость и сырость, отчего каждый новый час в купе становился все невыносимее. Хотелось вскочить и, распахнув окна, впустить в законопаченное помещение свежий, пахнущий осенью ветер. Мечты, мечты. Паровоз раз за разом с пронзительным свистом выпускал в небо клубы сизого дыма, который тут же окутывал исполинскую машину зловонным облаком, оседая на ее стенках слоем копоти. Стук железных колес успокаивал, покачивание поезда убаюкивало, погружая в странное состояние сродни трансу. То ли сон, то ли явь. Я не заметила, как начала снова дремать, склонив голову на плечо и раскачиваясь в такт с самим поездом. Все же пришлось встать на рассвете и тащиться на вокзал, зевая и засыпая в двуколке. Очередной гудок спугнул дрему и спас от получения столь милого сувенира, как шишка на лбу.
Я снова поерзала на сидении, стараясь умоститься достаточно удобно, но увы, как ни верти, а три часа без движения дали о себе знать. Нога начала невыносимо ныть, как гнилой зуб, заставляя постоянно менять ее положение. Желание улечься звездой на полу купе все сильнее овладевало моим сознанием, но увы, ввергать в шок остальных пассажиров было бы перебором. Вытолкнула свой саквояж из-под сидения и возложила на него больную ногу, демонстрируя пассажирам напротив подошву своих жутких башмаков. Ничего, потерпят, раз уж я терплю. В моем возрасте робость — это уже даже недостаток, а не достоинство. Я снова начала дремать.
— Мелкарс! — донеслось из-за двери, и она с шорохом открылась, впуская проводника.
Поезд запыхтел и заохал, притормаживая перед остановкой. Мои соседи тоже суетились, выуживая свой багаж и захламляя им и без того маленькое пространство купе. Я меланхолично наблюдала за их суетой, ожидая, когда смогу выйти из поезда. Поправила шляпку, натянула перчатки на руки. Я никогда не тороплюсь, привычно дожидаясь, когда очередь к выходу иссякнет. Ненавижу толкаться в узком проходе, где постоянно есть риск быть сбитой особо спешащим пассажиром. А я девушка плохо маневренная, и легко травмируемая. На ходьбу нога отозвалась пронзительной болью, которая, видимо, слишком явно отразилась на моем лице.
— Вам помочь, мэса? — засуетился у подножки проводник, встревоженно глядя на меня снизу-вверх. — Я могу вас снести.
Ну и перекосило же меня, если этот паренек так нервничает. Я растерянно глянула на ступеньки поезда, прикинула, как буду по ним спускаться, и согласно кивнула проводнику.
— Если вас это не затруднит, — смущенно улыбнулась молодому человеку и подала ему свой саквояж.
— Что вы, мэса! — просиял тот. — Почту за честь вам помочь.
После этих слов мне галантно протянули руку, а потом легко на те же руки подхватили. Держали меня на весу дольше положенного, но все же соизволили установить на твердую землю. С поклоном вручили саквояж. Что же, иногда красота — это даже приятно, способствует привлечению внимания и оказанию помощи. Зачастую…
— Я могу проводить вас к пароэкипажу, мэса, — не унимался проводник.
— Это лишнее, — сдержанно, но вежливо отозвалась я.
— Мне не сложно, — заверил меня юноша, преданно заглядывая мне в глаза.
— Мне тоже, — все так же ровно и с улыбкой отказала я. — Благодарю за помощь.
И не дожидаясь продолжения беседы, направилась вон из вокзала. Уверена, он еще смотрит мне в след, восхищенно моргая глазами. Я знаю, так как подобные взгляды часто ловлю в толпе. Женщины глядят с завистью, мужчины с восхищением. Я знаю, что красива. Об этом я не раз слышала от окружающих, об этом сообщает мне зеркало в ванной, об этом твердит моя матушка. Говорят, меня даже хромота не портит.
А интересно, кинулся бы тот проводник мне помогать, будь я не только колченогой, но еще и уродливой? Или хотя бы неприметной, хромоногой мышкой? Не думаю. Увы, люди видят лишь смазливую мэсу. Бездушную куклу с золотыми кудрями и точеным станом. Женщины недолюбливают, мужчины… Мужчины, как дети, тянут руки к тому, что ярче блестит. И все другие мои качества всегда были и будут стоять на втором, а то и на десятом месте после моей внешности.
Столичный вокзал шумел и бурлил, как океанское побережье. Толпы врывались в ажурные ворота, их сменяли другие, покидая здание вокзала, как волны. Чайками кричали мальчишки-газетчики, бегающие между степенными мэтрами и утонченными мэсами, выкрикивали новости, надрывая глотки за пару золотых. Кричали воробьи, где-то там, под самой крышей из синего стекла. Солнце сочилось сквозь цветную преграду, освещая каменные перроны, поезда на путях, и эти голубоватые лучи, зависшие в воздухе, делали столичный вокзал подобием подводного царства. Свистели и шумели поезда, выплевывая вверх клубы дыма, уподобившись китам и кашалотам; стучали колеса, кричали проводники. Сущий сумасшедший дом, что царит на любом вокзале.
— Новости, новости! — орал пробегавший мимо меня мальчишка. — Загадочная смерть на окраине столицы!
В руках у него было премерзкое издание, напечатанное скверным шрифтом на плохой бумаге. Дешевенькая газетенка, в подобных пишут о скандалах и ужасах, творящихся в обществе, которые сами же редактора и выдумывают, пытаясь увеличить тиражи и продажи. Подобные издания я не читаю, но мальчишка был настолько тощим и заморенным, что рука сама потянулась в карман за мелочью. Медяк перекочевал мальчишке в карман, а я обзавелась чудным материалом для набивания вымокшей обуви. Все довольны, никто не в накладе.
За стенами вокзала творилось все то же оживленное безобразие, что и в нем. Какой контраст после поездки в деревню! Все куда-то спешили, толкались и ворчали, ржали кони, шарахаясь от шипения пароэкипажей, свистели регулировщики на перекрестках, свет солнца то и дело загораживали пузатые дирижабли в небе. Мэлкарс, как и все столицы в мире, был шумным, суетливым и неприветливым городом. Но мне нравилась его угрюмость и суетливость, этот ритм, как биение сердца, пульсация самой жизни, что заставляет и самого тебя быть бодрее, веселее, активнее. Здесь я впервые ощутила себя свободной и довольной жизнью, здесь мой дом, а не на просторах погрязшего в тоске и сплетнях захолустья.