Шрифт:
Прогулки вокруг дикой груши
С тех пор как я поселился рядом с этой огромной грушей, мне нет нужды сниматься с места для того, чтобы заглянуть за горизонт или в далекое прошлое.
Листья на дикой груше маленькие, округлые, густо усеивающие ветки. Покрытые блестящей и жесткой, будто воловья кожа, листвой ветки склоняются до земли, а основные ветви вздымают к небу правильной формы шаровидную крону, которая задерживает тепло, просеивает свет и разбрызгивает вокруг дождевые капли.
На холмах Гечея, что на юго-западе Венгрии, на юго-восточных их склонах, подобные одиноко растущие дикие груши отнюдь не редкость. С конца августа и до начала октября они обильно устилают скудную почву своими кисловатыми вяжущими плодами. Из паданца местные гонят палинку и готовят уксус — и то и другое отменного качества.
Бичом
После летних ливней, когда растения уже не способны впитать в себя больше влаги, самые тяжелые ветви под весом плодов иногда отламываются и срываются вниз. Кроны после таких летних аварий теряют форму, становятся уязвимыми, но и в таком изуродованном и потрепанном состоянии могут держаться веками. Наша гигантская груша свою крону все-таки сохранила. Arbor excelsa — выдающаяся представительница вида, как сказали бы на профессиональном языке лесоводы. Правда, однажды сонную послеполуденную тишину разорвал оглушительный треск, и почти одновременно болезненно содрогнулась под ногами земля. Когда я выскочил, чтобы взглянуть, что стряслось, на земле валялся отколовшийся от ствола огромный сук. Я даже не сразу смог осознать всю глубину трагедии. Казалось, у дерева с корнем вырвана одна рука. Сук я распилил, и осенью в изразцовой печи он превратился в тепло. Его отсутствие доставляет мне боль до сих пор. Глядя на дерево, я стараюсь не замечать на нем шрам. Хотя лет через десять новые побеги почти затянули своей листвой прореху в кроне. Наша дикая груша, можно сказать, сама знает, что и когда ей делать. Мало-помалу она восстанавливает свое совершенство или, по крайней мере, его иллюзию.
“Наша груша” — пишу я уже второй раз, хотя никогда не считал ее своей собственностью. Скорее наоборот. Я считаю великим счастьем, что уже двадцать лет могу жить рядом с нею, могу, оторвав взгляд от рукописи, видеть ее покрытой цветами, густой листвой или — месяцы напролет — совершенно голой.
Как сказывают старожилы, в пору их молодости летними вечерами, когда долго не спадает жара, под деревом собиралась вся деревня. Стало быть, дикая груша имела внушительные размеры уже и лет восемьдесят назад. До недавнего времени, пока дом был не огорожен, пожилые сельчане устраивались
с пивом за нашим белым садовым столиком и за полночь вели под деревом свои тихие разговоры. А надо сказать, что под такими громадными дикими грушами даже в самое пекло воздух всегда чуть прохладней. Но всех этих стариков теперь уже нет в живых. Кстати, следует пояснить, что когда местные говорят “деревня”, то понимают под этим не населенный пункт с конкретным географическим наименованием. Для них это синоним мира, как для французов, когда они говорят: tout le monde — все, весь свет. Деревня — это и есть “все”, а если кто-то в этот круг не входит, то, естественно, не имеет отношения и ко “всем”. В определенном смысле они ведут себя подобно жителям Спарты, Лесбоса, Афин и других греческих полисов, которые всех, исключая себя, считали варварами. Или некими животноподобными существами, которые не знают и не почитают их богов, не знают толком их языка, словом, нелюдями. Примерно так вела себя рекрутированная из немецких, польских, венгерских, чешских и итальянских наемников средневековая армия, которой предстояло помериться силами — кстати, совсем недалеко от деревни — с грозными турками. В ночь перед битвой разноплеменные воины так перессорились, что повернули оружие друг против друга. Они не могли стерпеть, что другой, вместо нормальных слов, говорит что-то непонятное и не понимает их нормального человеческого языка. Перебив и разогнав друг друга, они открыли путь свирепому врагу, который за несколько веков почти дотла разорил эти края.
Здесь, у нас, к реальному миру, то есть ко “всем”, относится только народ ближних деревень, а население дальних в этот мир не входит.
Сложилось так, видимо, потому, что в деревне, после сложных и длительных, тайных и явных согласительных процедур, все вдруг начинают действовать одинаково, в то время как в других местах другие люди вынуждены делать нечто иное, иначе и в другое время, что и делает их другими. Когда деревня принимает решение, что пришло время сажать картошку или убирать кукурузу, то решение это больше не вызывает споров и все дружно сажают картошку или убирают кукурузу. Долгое время я с отчуждением наблюдал за их согласованной и поставленной в зависимость от погодных условий деятельностью и если принимал свое собственное решение, то неизменно попадал впросак. Делая не то, не тогда и не так, как делала вся деревня, я в физическом смысле усложнял себе жизнь. Разумеется, в том, что касается отношений земли и неба, осадков
и почвы, деревня тоже может исходить только из вероятности. Зато никакие индивидуалистические представления не мешают ей полностью подчиниться этой вероятности. Подневольность эта, распространяющаяся буквально на все проявления жизни, настолько незыблема, что просто невыносима для человека, привыкшего принимать самостоятельные решения.
Когда деревня что-то предпринимает или что-то осознает, то ни действия, ни процесс осознания не имеют субъекта, лица, потому что конкретные имена причастных к этому индивидов коллективное сознание ритуально поглощает,
а их опыт складывает в общую копилку деревни. Сегодня деревня сажает картошку. Разумеется, всегда есть люди, задающие тон, чьи слова в сложном, длительном и загадочном процессе принятия решения имеют особый вес, однако как только решение принято, эти люди уже не имеют значения, независимо от того, верным был их расчет или нет. За двадцать лет я не слышал, чтобы кто-то задним числом выражал недовольство принятым коллективно решением. В худшем случае деревенские жители констатируют, мол, в этом году было так, а в другие годы иначе. Ответственность за те или иные действия, даже
в случае явной оплошности, они никогда не связывают с кем-то конкретно или с самими собой. В их вселенной все свершается так, как должно свершаться.
Мне потребовалось по крайней мере лет десять для того, чтобы уяснить, что на покос, как бы ни было жарко, следует надевать брюки и рубашку с длинными рукавами, причем рубашка должна быть застегнута до верхней пуговицы. Кто косит иначе, тот вспотеет, простудится или его загрызут слепни.
Но есть у понятия “деревня” и более широкий, еще более отвлеченный смысл. Это не только все люди, входящие в “наш мир”, со всеми их помыслами и действиями, не только все наши кровные и всё, что они делают или избегают делать, но и принадлежащее сразу всем коллективное знание. За пределами этого знания знаний нет.
Чтобы было понятнее, о чем идет речь и что стоит за этим безапелляционным и непроницаемым миросознанием, поведаю одну историю.
В конце войны деревня неоднократно переходила из рук в руки, и однажды, когда русские в очередной раз выбили из нее немцев, шестеро немецких солдат, дезертировав из своей части, укрылись на чердаке винодельни на одном из ближайших холмов. Сдаваться в плен им не хотелось, но и воевать, видимо, надоело. Деревня отнеслась к их решению с уважением и укрывала их на протяжении шести лет. Что вовсе не значит, будто шесть лет они так и сидели на чердаке — напротив, они жили, работали на полях точно так же, как все остальные. Первой весной один из солдат на пашне распорол себе плугом ногу, получил заражение крови и, несколько дней провалявшись в жару, скончался. Деревня, иными словами “все”, знала, что немец при смерти, но врача к нему все-таки не позвала. Окружной врач, живший в дальнем селении, в число “всех” не входил. Точно так же, как и священник. Так без попа и похоронили. Обособленное и непроницаемое миросознание, не позволившее спасти жизнь одному из немцев, сделало вполне безопасной и вольной жизнь остальных пятерых — настолько, что позднее они не только батрачили на местных хозяев, но ходили на заработки даже в соседние деревни. Ничто этому не препятствовало, поскольку жители ближних селений относятся к числу “всех”, а то, о чем знают “все”, обсуждать не имеет смысла, то есть никто посторонний об этом и знать не может. Почему я и говорю, что живу в местах, где люди мыслят понятиями премодерными. В самую мрачную пору “холодной войны”, когда все венгерское общество сплошь было опутано сетью доносчиков и секретных агентов, пятеро немцев не только чувствовали себя в полной безопасности, но в один замечательный день, когда их совсем заела тоска по родине, местные жители переправили их через расположенную неподалеку австрийскую границу. Невзирая на ограждения из колючей проволоки, на минные поля, на страшный “железный занавес”.
Есть ощущение, будто жизнь здесь складывается не из индивидуальных впечатлений, не из осмысленной исторической памяти, не из воспоминаний
и забвения, а из глухого молчания.
Что, конечно, можно понять: ведь если люди, наделенные индивидуальным сознанием, неизменно вынуждены говорить чуть больше того, что они знают, то в премодерном обществе каждый в отдельности говорит всегда меньше того, что известно всем.
В молчаливом, изрезанном перелесками крае, который с запада огибает дорога, проложенная некогда еще римлянами, и где латинские названия городов провинции сохраняются наряду с позднейшими их названиями, словно ласкательные имена наших близких знакомых, земля покрыта правильными волнообразными