Происхождение боли
Шрифт:
— Кстати, откуда ты узнал о моей семье? Особенно об отце…
— Позволь мне не отвечать сейчас на этот (довольно праздный) вопрос.
— Тогда я тоже не отвечу на какой-нибудь твой.
Это прозвучало угрозой, и Максу стало смешно, но едва его взор упал на исполосованную межрёберными бороздами, покрасневшую от растирания спину, всё веселье кануло. Он наклонился и дрожащей одетой рукой стряхнул с неё тёмно-серые катышки. Эжен поёжился от щекотки.
— У меня мало к тебе вопросов. То есть, много, но ты на них
— Вопрос надо правильно построить, а ещё помнить, что молчание тоже что-то значит.
— Заповеди сыщика?
— Ты дашь мне что-нибудь накинуть, или прикажешь до страшного суда щеголять в срамоте?
Подавая ему сверху через правое плечо чистую рубашку, Макс молвил:
— Отгадай загадку: кто в своей жизни слышит больше всех брани; перед кем люди не стесняются ни заголяться, ни испражняться?
— И кто? — спросил Эжен, просовывая голову сквозь дыру в белом льне.
— Это Господь Бог — всевидящий и всеведающий.
— Хоу! Глубины твоих тайных знаний?
Макс чуть принуждённо посмеялся, снял перчатки, повесил полотенца сушиться над камином. Через полторы минуты он увидел побратима шагающим к дивану. Рубашка свисала до эженовых колен, кое-где прилипнув.
— Устал? — заботливо осведомился Макс; Эжен растянулся со словом: «Смертельно!».
— Я сейчас.
Скрывшись за занавеской у изголовья дивана, Макс вскоре вышел в длинном чёрном шёлковом халате с часто посаженными ониксовыми пуговками. Улыбку, которой встретил его Эжен, он счёл дурацкой, прелестной и таинственной. Погасил все свечи, кроме одной — самой окороченной и подсел к Эжену.
— Нам придётся делить это ложе.
— После того, как мы разделили поровну и без остатка одну мелкую медальку, это не кажется трудным.
— Позволь мне… Странная, конечно, просьба… Позволь связать твои руки.
— Зачем? Ты боишься, что я на тебя нападу?
— Вовсе нет. Это просто… невроз…
— Не во что?
— Невроз — цельное слово. Оно называет абсурдное, бесполезное, но навязчивое желание, вспомнить, например, какое-то имя, стащить вещь, которая тебе не нужна; поднять что-то с земли, повторять одну и ту же фразу…
— А, ясно.
Эжен лениво протянул вперёд руки, сблизил тонкие запястья.
Макс вынул из кармана эластичный, гладкий шнур, сплетённый из двух — фиолетового и золотистого. Всё это было трудно разглядеть, но Эжен заметил:
— Пижонская верёвка.
— Прости, пеньки не нашлось.
Макс стоял на коленях и бережно оборачивал шнур вокруг предоставленных рук; с каждым замыканием его сердце зализывала волна нежности. Он сосредоточенно сдвигал подкрашенные брови, разравнивая узы…
— Не туго?
— Нет.
— Если будет мешать, разбуди — я распутаю…
— И снова будешь нервничать? Зачем? Мне ничего…
— Не страшно?
— Тх!
Закончив, Макс проскользнул между мягкой грудью дивана и твёрдо-неровной, как связка дров, спиной Эжена, кое-как устроился в тесноте.
— Расскажи о своих предках? — попросил после некоторого молчания Эжен.
— Их нет. Я первый в своём роде.
— … Подозреваю, что это не шутка…
— … Вся моя семья погибла в революцию — или рассеялась… Я никого из них не помню… Не знаю не только дня, но и года моего рождения. Сколько мне сейчас? Уже за тридцать, должно быть… Меня подобрал один старик-колдун; он и устроил меня в исландский колледж, в свою очередь исчезнув, но оставив неплохое состояние и придумав это имя.
— А прежде тебя звали иначе?
— Наверное… Моё первое в жизни воспоминание:… я сижу на подоконнике, на каком-то высоком этаже. Рядом лежит заряженный пистолет, из которого я должен выстрелить себе в голову, когда войдут люди в кранных шапках… Ожидая их, я читаю и перечитываю рукопись под названием «Сто двадцать дней Содома»…
— Ожидая… Ты хотел, чтоб они пришли?
— В конце концов — да. Я сидел там очень долго. Мне было нечего есть… Правда, рукопись отбивала аппетит, но и жить больше не хотелось… Они так и не явились — пришёл тот дед…
— Тебе вряд ли было тогда меньше пяти лет, но едва ли — больше десяти. Пистолет казался тебе очень большим или ты свободно держал его одной рукой?
— Это был специальный маленький пистолет — мой собственный, не взрослый…
Эжен вздохнул в сострадании. Огарок погас.
На несколько минут дыхание Макса стало шумным, как ветер в лесу, потом совсем утихло. Его гость уступал дремоте с робостью человека, впервые принимающего наркотик; его лопатки и ключицы облепляло свинцом, темнота вливалась в голову; казалось, вот-вот — и всё, но что-то вновь противилось. Вдруг — глухой удар в ушах, и всё тело дёрнулось, сердце словно поперхнулось адреналином, долго откашливалось и болело. Надо помолиться, подумал Эжен и начал шёпотом читать «Pater noster…», дойдя до самого amena, отвлёкся на какие-то импровизации и разбудил Макса.
«…сердца людей преступных облитые кровью лезут сквозь павшую хвою все в белых струпьях державные жилы их белы и налиты ядом им памятны беды безумье всегда с ними рядом собратия помните добрую волю Отца любовью Его все мы живы и сыты свободу душ своих храните умов не травите…» — бормотал Эжен на чистейшей латыни.
Глава III. В которой интерпретируют историю Содома
Люсьен пролежал у двери, свернувшись клубком, дрожа и не засыпая ни на миг. Новые и новые бессонные минуты заваливали его, давили, словно камни…