Происхождение боли
Шрифт:
Проснулся Эжен.
— Привет, с добрым утром, — окликнул он Макса, — Чего тебе снилось?
— Вопросы задаю только я, — железно-непреклонным тоном отчеканил человек у окна.
— Что!? Да чёрта с три! — полыхнул его побратим, — Не хочешь говорить — молчи, мне наплевать, но помыкать мной ты не будешь!
Макс встрепенулся, отбрасывая забытьё, «Эврика!» — тоскливо вскрикнуло в нём.
— Прости, о чём ты меня спросил?
— Ни о чём… О снах…
— … Да, конечно… Что ты думаешь о них
— Что?… Ну, например,… что в них самая настоящая жизнь. Во снах мы никогда не притворяемся, там всё — правда…
Макс встал и зашарил по книгам, но не мог найти того, что хотел.
— Что ты ищешь?
— Ты всё равно не знаешь…
— Потому и спрашиваю.
Раздражённый Макс обернулся, но никакой ответ не шёл ему на ум.
— Опиши её, — дружелюбно и простодушно промолвил Эжен.
— Старая. Чёрная без надписей на корешке. Толщиной в полтора пальца… Ты ничего оттуда не увидишь: свет из окна тебе в лицо…
— А это не она — на самой верхотуре, в предпоследнем до камина столбце третья сверху?
Макс встал на стол, шагнул, закинул голову, вытянул книгу — да, она и была ему нужна. Быстро выхватил из неё отдельный лист, а книгу отложил; спустился, пригладил волосы…
— Вот она — бумажка стоимостью в полтысячи франков.
— Вексель?
— Почти.
— Можно глянуть?… Стихи?… Не по-французски…
— Это автограф лорда Байрона.
— Того парня, про которого пишут на заборах, что он гений, бог и дьявол?
Макс насупился:
— Тебе не кажется, что после таких трактовок не совеем удобно называть человека парнем?
— Человека нельзя назвать парнем, лишь когда он женщина или годится тебе в отцы.
— Это слово из низкого языка.
— Никакой язык не выше мозга.
— … На досуге я задумаюсь над тем, как ты умудрился попасть в свет, а сейчас мне нужно найти толкового букиниста.
— На улице Мантихор есть хорошая лавка, только там у тебя ничего не примут без графологичекой экспертизы.
— Где её производят?
— … О чем это стихотворение? Переведи его мне.
В совом свете и глухоте раннего часа Макс уловил на лице и в голосе недоотёсанного провинциала мрачную властность. Сам он ещё не знал, что значит подчиняться, но тут задумался и решил почтить союзника и, подсев на кровать, с которой ещё не вставал Эжен, медленно, безвыразительно, точно ленивый первоклассник — газетную заметку, озвучил «Тьму».
Глаза Эжена углубились, куда-то ушли на минуту, он закусил губы, потом медленно выговорил:
— Ты не должен это продавать.
— Я знаю, что должен.
— Послушай меня…
— Так говори же!
— Это точно его рука? Он сам дал тебе этот лист?
— Нет, прислал по почте, но я знаю его почерк.
— О чём писал ещё?
— Ни о чём. В конверте было только это.
— Ты оказывал ему какие-нибудь услуги?
— Скажем,… да.
— Ты мог бы назвать его склонным к мистицизму?
— Пожалуй… Не без этого…
— Ты не замечаешь в этом стихотворении… сбывшееся пророчество о тебе?
Макс глянул испуганно и покачал головой, как порой делают узнавшие о смерти близких.
— Точней, о нас с тобой… «Последние живые — граждане блистательной столицы, враги во время оно встретились на пепелище поруганного алтаря, где тлели реликвии и драгоценности, раздули пепел — вспыхнул огонёк…»
— И увидав друг друга, пали мёртвыми от ужаса! Это и есть пророчество!?
— Не это — то, что я сказал.
— А как быть с продолжением!?
— Ты никогда не слышал о призраках чертей? Они витают среди нас; наш мир — это их навь, их дурацкий злобный рай, где они радуются каждому нашему страху, питаются нашим отчаянием, празднуют наши горести, а бывает, что подстраивают нечастные судьбы…
— И что?
— Чтобы не привлекать внимания этих духов, надо скрывать и сдерживать веселье, а ещё лучше — чтоб их вовсе облопошить! — притворяться грустным, напуганным, когда всё хорошо, понарошку ругать своё богатство, друзей, рассказывать про себя жуткие и жалостные истории… Тебе несказанно повезло, Макс: про тебя такую сочинил настоящий мастер. Эта поэма — твой оберёг. Грешно её продавать.
— С чего ты взял, что он желал мне добра? Я говорил, что мы с ним подружились!? Нет, наоборот!.. Эта поэма… — проклятье мне, только не сбывшееся, холостое, неудачное, и я снесу её старьёвщику!..
— А как же я?
— Ты?
— Я — второй последний, тот, кто слева был у алтаря?… Меня-то он не знал. Зачем ему меня губить?… Ещё раз говорю: тут добрый умысел… и даже… самопожертвование. Ты представь себе, что должен чувствовать сочинитель такого… армагеддона!
«Суеверия относятся к эзотерике, как фольклор — к литературе» — вспомнилось Максу скрипучее изречение какого-то исландского лектора. Он поддавался убеждению: тяжко было годы напролёт чувствовать себя ненавистным, теперь — груз таял, но…
— Но как быть с главным — со всемирной тьмой?
— Она уж третий год как затопила землю — с того дня, как умер Отец. Ты не заметил?
— Это твоё субъективное переживание. Байрону оно не может быть известно.
— Сильные чувства разносятся по воздуху…
— Он написал это раньше!..
— А вдруг он провидец?
— Что ты в этом смыслишь!?… Ну,… предположим, ты прав… Но почему я всё же не могу её продать? Она отработана, как патрон после выстрела. Беда была предсказана, отведена — и теперь это просто исписанная бумага. Чем мне грозит её утрата?