Происхождение скотоводства (культурно-историческая проблема)
Шрифт:
Этнографические данные позволяют порой довольно детально проследить механизм распространения оленеводства. Известно, что кое-где местные охотники первоначально рассматривали домашних оленей пришельцев как подходящий объект для охоты [63, с. 201] и лишь позже научились использовать их иначе. В целом же аборигены тайги и тундры добывали оленей путем насильственного захвата у соседей, вступления в брак, обмена. Кроме того, оленеводство распространялось в ходе проникновения оленеводов в новые районы и смешения их с местным населением [63, с. 201; 73, с. 60, 61; 11, с. 120]. По наблюдениям Г. М. Василевич, большую роль в распространении оленей у эвенков сыграли женщины, которые приводили с собой этих животных в качестве приданого и в дальнейшем ухаживали за ними. Предполагается, что именно женщины начали использовать их под вьюк [62, с. 79, примеч. 5; 63, с. 201]. Наоборот, у эвенков-орочонов, для которых олени служили важным средством верховой охоты, за ними ухаживали мужчины [63, с. 194, 195].
В процессе распространения оленеводства характер его менялся, изменялись его методы и приемы, а также формы использования оленей (подробно см. [206, с. 3—32; 64, -с. 63–87; 66, с. 67–75; 59, с. 106–125]). При этом главным мотивом изменений в тайге являлось стремление приспособить оленеводство к охотничье-рыболовческому быту. Поэтому сплошь и рядом отмечается сходство характера оленеводства у самодийских народов и у тех охотников-рыболовов, к которым оно попало от самодийцев. Повсюду доминирование охотничье-рыболовческого уклада стимулировало главным образом транспортное использование оленей [343, с. 51; 115, с. 133; 62, с. 74–77; 83, с. 89, 90; 10, с. 65; 71, с. 14–16; 73, с. 74]. Последнее развивалось от вьючного к верховому и позже к упряжному оленеводству, которое появилось в Северо-Западной Сибири в начале II тысячелетия н. э. под влиянием собачьих упряжек, а также спорадического использования для перевозки тяжестей оленя-манщика [59, с. 123; 296, с. 66, 102; 345, с. 81]. При всей правдоподобности этой общей картины эволюции оленеводства нельзя не отметить, что у ряда конкретных этносов в условиях миграций в новую природную среду, а также в ходе контактов с иноплеменниками от нее, несомненно, наблюдались отступления: в процессе заимствования отдельные эволюционные звенья могли выпадать, эволюция могла иметь прерывистый характер, обращаться вспять, повторяться и т. д. О сложности развития оленеводства в Сибири говорит пример селькупов, которые постепенно утрачивали навыки вьючно-транспортного оленеводства, одновременно заимствуя на Севере упряжное оленеводство у лесных (или тундровых) ненцев (ср. [66, с. 75; 83, с. 83–95; 345, с. 155]). Поучительна также история оленеводческого молочного хозяйства. До недавнего времени считалось, что из всех оленеводов Сибири только некоторые саянские народы и тунгусы доят важенок. С. И. Вайнштейн полагает, что доение оленей появилось впервые в начале II тысячелетия н. э. у тюрок-коневодов, у которых эти навыки и были заимствованы указанными народами. Об этом свидетельствует сходство методов доения и подойников в саянском регионе и у тунгусов [59, с. 102, 110, 115]. По мнению С. И. Вайнштейна и Л. В. Хомич, самодийцы доения вообще не знали [59; 345, с. 78], что было бы удивительно, так как те самодийцы, которые в I тысячелетии н. э. занимались коневодством, вряд ли игнорировали молочные продукты. Скорее всего речь может идти об утрате ими навыков ведения молочного хозяйства. Это тем более правдоподобно, что недавно доение важенок было установлено у селькупов, причем в комплексе, который своими корнями восходит к древнему саянскому, типу оленеводства [83, с. 89, 93, 95]. На мясо домашних оленей таежные народы убивали крайне редко и далеко не везде, а лишь там, где ощущалась нехватка мяса в связи с отсутствием диких оленей. Даже у крупнотабунных оленеводов в ранний период наблюдалось стремление по возможности беречь домашних оленей и добывать мясо главным образом путем охоты [177, с. 62, 65]. Любопытная зависимость использования домашних оленей на мясо от их роли в хозяйстве выявляется у эвенков. Так, эвенки-орочоны, которые охотились верхом на оленях, убивали домашних оленей на мясо лишь в виде исключения, тогда как пешие эвенки устраивали осенью специальные убой домашних оленей. Однако в остальных случаях и они старались пользоваться мясом диких оленей, поскольку олень служил им важным вьючным животным [62, с. 74, 75]. Чем меньшую роль в хозяйстве играло оленеводство, тем меньше люди заботились о домашних оленях. Исследователи отмечают, что у кетов, селькупов и пеших эвенков уход за оленями сводился к минимуму [10, с. 66, 67; 62, с. 75]. В. И. Васильев объясняет это тем, что пешие охотники и рыболовы не смогли совместить развитие оленеводства со своими основными занятиями. В итоге они начали практиковать вольный выпас оленей летом, в результате чего терялось до 90 % поголовья. Наоборот, эвенки-орочоны заботились о своих оленях круглый год. Это было связано как с верховым характером их оленеводства, так, видимо, и с тем, что, как замечает Г. М. Василевич, до освоения оленя орочоны были знакомы с ездой на коне [62, с. 74–78]. Саамы обносили оленьи пастбища оградой, причем те из них, которые граничили с земледельцами, делали это во избежание потравы, а саамы-скольты защищали тем самым своих оленей от скрещивания с дикими [995, с. 26; 683, с. 24].
У таежных народов оленеводство имело лишь подсобное значение в хозяйстве, поскольку крупнотабунное оленеводство здесь было невозможно, а совмещение занятий оленеводством с охотой и рыболовством являлось трудным делом. Оленеводство находилось на крайне низком уровне развития и не требовало сложных методов обращения с домашними животными, что облегчало их заимствование охотникам и рыболовам.
Иная картина наблюдалась в тундре, где в основном на протяжении XVIII в. совершился переход к крупнотабунному оленеводству, которое стало главным источником существования как исконных оленеводов-ненцев, так и тех народов, которые, видимо, незадолго до этого переняли домашних животных (коряки, чукчи, коми-зыряне). Синхронность этого процесса на значительно удаленных друг от друга территориях говорит о какой-то единой причине, внешней для отмеченных народов. Некоторые специалисты связывают ее с климатическими изменениями [745, с. 98; 255, с. 70–71], другие — с русской колонизацией и ее последствиями,[71, с. 19–21; 343, с. 51; 249, с. 46–54]. По мнению И. И. Крупника, специально изучавшего этот вопрос, крупнотабунное оленеводство своим возникновением обязано действию и тех и других факторов, хотя на разных этапах становления оленеводства их соотношение было различным [177, с. 63, 64]. В настоящее время механизм становления крупнотабунного оленеводства лучше всего изучен у саамов Скандинавии. Там этот процесс наблюдался в основном в XVI–XVII вв., когда ощущалось сильное давление со стороны земледельческо-скотоводческого юга, появилось огнестрельное оружие, а исконные территории саамов интенсивно включались в систему налогообложения и обмена. В этих условиях охота и вырубка лесов приобрели хищнический характер, в результате чего поголовье дикого оленя резко сократилось, заставив саамов искать более надежные источники существования. Часть из них усилила рыболовческую деятельность, а также заимствовала земледелие у соседей. Их жизнь стала более оседлой, а стада оленей остались мелкими. Зимой животных пасли у поселка, а на лето отпускали в лес на вольный выпас. Некоторые другие группы саамов развивались по иному пути, быстро перейдя к кочевому крупнотабунному оленеводству. Пути кочевания этих оленеводов стали много длиннее и в отличие от предшествующего периода диктовались главным образом интересами оленеводства. Кочевники активно осваивали новые территории, вступая в вооруженные столкновения с их обитателями и часто заставляя их также переходить к кочевому хозяйству [995, с. 57, 58, 76, 77; 996, с. 188–192; 683, с. 217; 604, с. 14–17]. У саамов-скольтов переход к кочевничеству совершился позже, чем у других саамов, — на протяжении XIX в. Он проходил под влиянием соседних народов в условиях резкого сокращения поголовья диких оленей. При этом за период с 1830 по 1910 Г. стада оленей у скольтов увеличились в 30 раз [995, с. 87; 683, с. 24].
Лишь при крупнотабунном оленеводстве домашний олень смог стать основным источником существования. Это положение, разделяемое большинством специалистов, становится еще более обоснованным, если обратиться к некоторым статистическим выкладкам. Действительно, стада охотников и рыболовов тайги имели, как правило, небольшие размеры. Так, до перехода к крупнотабунному оленеводству у лесных саамов приходилось примерно по 4 оленя на семью (начало XVII в.) [995, с. 75], а у саамов-скольтов — по 20–30 оленей (начало XIX в.) [995, с. 87]. Семейные стада лесных энцев в начале XX в. насчитывали в среднем 10–50 оленей с колебанием от единичных особей или полного отсутствия оленей у бедняков до 100 оленей в зажиточных хозяйствах [66, с. 68]. У лесных ненцев имелись семейные стада по 50—100 голов [344, с. 201]. Для эвенкийского типа оленеводства были характерны стада по 4–5—20–30 голов, а для орочонского — по 20–30—200–300 голов [62, с. 76, 77; 63, с. 194, 195] [23] . Напротив, у кочевых оленеводов саамов, у коми-зырян и ненцев Большеземельской тундры, у кочевых коряков и чукчей семейные стада насчитывали от нескольких сотен до нескольких тысяч голов [317, с. 17; 21, с. 41; 213, табл. на с. 26–27, 32, 33; 179, с. 61]. По расчетам И. С. Архинчеева, в среднем во время кочевок оленеводу требуется в сутки 1 кг свежего мяса, что в пересчете на семью в 6 человек означает 25 крупных оленей или же 42 оленя разных полов за 7 осенне-зимне-весенних месяцев.
23
Статистику, связанную с оленеводством, см. также [317; 152; 213; 177, с. 58., 61].
Таким образом, оленеводческое хозяйство может стать прочной основой лишь тогда, когда оно допускает безболезненное использование на мясо примерно 10 оленей в год на человека. В этом случае для воспроизводства стада требуется минимум в 300 голов [18, с. 57, 58]. Действительно, по данным переписей конца 20-х — начала 30-х годов, кочевники-оленеводы убивали в год по 9—13 оленей на одного человека [179, с. 51–53; 21, с. 42, 108; 312, с. 34, 35]. Напротив, охотники и рыболовы тайги имели возможность убивать на мясо не более 2–3 домашних оленей на одного человека в год [317, с. 34; 312, с. 30–33]. По расчетам В. Г. Богораз-Тана, основанным на данных переписи 1926/27 Г., кочевники-оленеводы резали в год на одно хозяйство по 56 оленей (коряки), 26 оленей (самоеды) [24] , 62 оленя (коми-зыряне), тогда как у оленных охотников и рыболовов эвенков и эвенов убой ограничивался 8,5 оленями на одно хозяйство в год [313, с. 46, 47]. При этом для кочевников-олене-водов особое значение имели массовые летне-осенние убой домашних оленей (в основном молодняка) на мясо и на шкуры [21, с. 53; 179, с. 51–53]. Напротив, убой молодняка в мало-оленных хозяйствах охотников и рыболовов был более ограничен [317, с. 45]: наряду с телятами они в не меньшем количестве резали больных и старых животных, а также бесплодных самок. Разное хозяйственное использование оленей оставляло отпечаток и на составе стада, который у кочевников-оленеводов и у оленных охотников-рыболовов отличался главным образом количеством важенок. В стадах первых важенки составляли 42 % и более (до 72 % у некоторых коряков и чукчей) [25] , а у вторых — 33–38 %.
24
Цифра, видимо, сильно занижена, так как учтены не только тундровые, но и лесные оленеводы, в особенности энцы и нганасаны.
25
Эта цифра небесспорна. И. И. Крупник любезно сообщил автору, что в тундре важенки составляли в среднем 44–46 % стада и никогда не превышали 50 %.
Чем крупнее были стада, тем большую роль играло мясо-шкурное направление в хозяйстве по сравнению с транспортным и тем больший процент стада составляли важенки [317, с. 25; 179, с. 63]. Малооленные охотники-рыболовы держали домашних животных прежде всего для транспорта. Поэтому они были заинтересованы в максимально возможном количестве самцов. При 44 % важенок в стаде последнее с учетом естественной гибели молодняка и использования оленины людьми могло удвоиться за 12–13 лет [151, с. И, 12]. Стада, содержавшие большее количество важенок, разрастались гораздо быстрее. Именно поэтому кочевники-оленеводы и имели возможность резать множество молодняка в осенний сезон, чего малооленные охотники и рыболовы позволить себе не могли. Последние поневоле должны были вести комплексное охотничье-рыболовческое хозяйство, причем у бедняков вне зависимости от этнической принадлежности отмечалась тенденция к росту роли оседлости и рыболовства [213, с. 111–115; 151, с. 3; 249, с. 67], тогда как зажиточные оленеводы, обладавшие несколькими транспортными оленями, могли гораздо успешнее охотиться в тайге [151, с. 13, 14]. Как отмечал Н. М. Ковязин, в этих условиях середняцкое хозяйство было не в состоянии усилить свою оленеводческую деятельность, так как это поневоле вело бы к падению доходов от охоты и рыболовства и к необходимости их компенсации каким-то другим путем. Однако оленеводство на первых порах заполнить этот пробел не могло [151, с. 35, 36]. Таким образом, для становления крупнотабунного оленеводства требовалось два рода предпосылок: экологические и историко-культурные. К экологическим предпосылкам относились, во-первых, выход оленеводов в тундру, где ягель встречался гораздо более плотными сообществами, чем в тайге [683, с. 20], а во-вторых, благоприятные климатические условия, обеспечивавшие максимально быстрый рост стад [176, с. 30–34]. К историко-культурным предпосылкам относились такие, которые давали людям возможность, сократив свою охотничье-рыболовчеекую деятельность, в течение некоторого времени, необходимого для роста стад, не увеличивать расход своих оленей на хозяйственные нужды. Это осуществлялось, во-первых, путем грабительских войн, а во-вторых, за счет усиленного обмена с соседями. Не случайно и то и другое повсеместно наблюдалось в зоне евразийских тундр в период становления кочевого крупнотабунного оленеводства, когда импульсом для бурного развития обмена послужили усилившиеся контакты с более развитым населением юга как в России, так и в Скандинавских странах.
Куда бы ни проникало оленеводство, везде оно становилось важным фактором социального развития, везде оно влекло за собой возникновение имущественного неравенства и эксплуатации. Значительно увеличивая мобильность населения, оно сразу же создавало преимущества оленным охотникам по отношению к безоленным. Особенно далеко отношения имущественного и социального неравенства зашли у тех народов, которые сделали оленеводство своим основным занятием.
Большой интерес представляет вопрос о характере собственности на оленей. В. И. Васильев, посвятивший ему специальное исследование, предполагает, что в XVII в. олени у ненцев и энцев «находились, хотя, возможно, в значительной степени и номинально, в ведении больших и малых родов» [68, с. 316]. Однако нет оснований думать, что права родичей выражались в чем-то большем, нежели наблюдение над тем, чтобы олени при наследовании не выходили за пределы рода, как это отмечалось в начале XX в. у нганасан и энцев [249, с. 92, 93], а также, видимо, получение кусков оленины при коллективных трапезах. Скорее всего, собственность на оленей очень рано приобрела частносемейный характер, который фиксируется у оленеводческих народов по этнографическим материалам XIX — начала XX в. [343, с. 174; 10, с. 71, 73; 62, с. 155; 995, с. 28, 29]. В. И. Васильев, анализируя судебные документы XIX в. [247], также совершенно справедливо пишет о том, что стада оленей у ненцев XIX в. находились в семейной собственности [68, с. 328, 329]. Это подтверждается и суровым наказанием, полагавшимся за кражу оленей даже у своих сородичей, и в еще большей степени преимущественным правом вдовы владеть и распоряжаться оленями умершего мужа в противоположность его ближайшим родственникам (братьям) [247, с. 33, 34, 44, 59, 62, 90, 91 и др.]. У многих оленных охотников и рыболовов этнографам удалось зафиксировать порядок, по которому семейным стадом распоряжался только мужчина — глава семьи, а после его смерти стадо так или иначе распределялось между его сыновьями и воспитанниками. Таким образом, по традиции наследство передавалось только по мужской линии. Однако и дочь могла получить нескольких оленей в подарок при жизни отца. Она их приводила в семью мужа в качестве приданого, но после ее смерти они неизменно возвращались к ее родственникам по отцовской линии [343, с. 174; 10, с. 71, 73; 62, с. 155]. Некоторые исследователи (Л. В. Хомич, Е. А. Алексеенко, Г. М. Василевич) считают, что у оленеводов встречалась и индивидуальная собственность на оленей. Новорожденный ребенок получал обычно важенку в подарок от. кого-нибудь из отцовских родственников. Приплод от нее оставался в его индивидуальной собственности. При этом судьба этих оленей весьма симптоматична. Как и у многих других охотников и рыболовов, у населения тайги сохранялся порядок, в силу которого личные вещи человека не наследовались, а частью уничтожались на его могиле, частью погребались вместе с ним. Аналогичным путем транспортные и верховые индивидуальные олени умерщвлялись на могиле владельца. Любопытный обычай встречен у кетов, которые убивали на могиле одного-двух оленей, а остальных принадлежавших умершему оленей, если таковые имелись, отпускали в тайгу. Правда, в виде исключения из-за крайней малочисленности оленьих стад остальных оленей могли оставить в общесемейном стаде [10, с. 73].
У крупнотабунных оленеводов тундры преобладала семейная собственность на стада. В XVIII–XIX вв. у них шел процесс дробления большесемейных коллективов и перехода собственности на оленей к малым семьям [71, с. 81—100; ср. 68, с. 327–334]. Однако, как сообщает Б. О. Долгих, и здесь «право частной собственности имело иногда еще несколько ограниченный характер и в известной степени регулировалось родом или племенем» [249, с. 93; ср. 68, с. 334, 335]. Даже у чукчей в период расцвета крупнотабунного оленеводства отношения семейной и индивидуальной собственности на оленей порой тесно переплетались [18, с. 54], что, однако, не мешало возникновению эксплуатации богатыми оленеводами своих более бедных сородичей.
Оленеводство имело важное значение для развития социальных связей. Путем дарения и обмена оленями укреплялись контакты между родичами и друзьями, а также возникали отношения господства и подчинения. Олени составляли основную часть брачного выкупа, платы за кровь. Кроме того, «безвозмездная» раздача оленей на больших праздниках, а также в виде помощи обедневшим родичам и даже просто соседям служила важным рычагом экономического и социального развития. Как справедливо отмечал В. Г. Богораз-Тан, «у западных оленеводов она превратилась в особый вид займа, а у восточных она служила и служит для увеличения престижа и влияния богатого оленевода. В конце концов, даже у чукоч (чукчей — В. Ш.) богатый оленевод, раздавший на празднике своим родичам сотню оленьих туш, успевает так или иначе выручить от облагодетельствованных им бедняков двойную или тройную стоимость подарка» [313, с. 48]. Определенную престижную роль играли и жертвоприношения домашних оленей, которые получили особенно широкое распространение с развитием крупнотабунного оленеводства. Главное жертвоприношение совершалось у чукчей в конце лета — начале осени. Как отмечают исследователи, при всей религиозной окраске таких жертвоприношений они имели большой хозяйственный и социальный смысл. Во-первых, таким путем уменьшалось чрезмерно разросшееся стадо перед трудным зимним сезоном; во-вторых, создавалась возможность для заготовки пищевых запасов, а также шкур для производства и обмена; наконец, в-третьих, в результате устроенного праздника значительно поднимался престиж богатых стадовла-дельцев, которые резали более 100 животных и раздавали мясо множеству приглашенных [181, с. 264; 745, с. 122, 123]. Практические основания таких праздников-жертвоприношений совершенно очевидны. По словам В. Г. Кузнецовой, «убой оленей, именно в августе весьма целесообразен, так как оленеводы получают жирную, питательную, свежую мясную пищу и красивый теплый мех для пошивки одежды». Во время праздников убивали преимущественно молодых самцов [181, с. 264–279]. В течение всего года оленеводы приносили более мелкие жертвы различным духам с целью добиться их поддержки в сложных жизненных ситуациях. При этом оленину съедали все участники ритуала и зрители [343, с. 195–201]. Все эти жертвоприношения помимо религиозной играли и важную социальную роль, устанавливая определенные социальные отношения между присутствующими.
Одним из последствий возникновения крупнотабунного оленеводства явилось развитие широкого обмена между оленеводами и оседлыми охотниками на морского зверя. При этом продукты оленеводства, а порой и олени были важнейшим средством обмена. Лишь с их помощью оленеводы внутренних районов могли получать продукты морского промысла и другие товары [74, с. 147–156; 62, с. 154]. Конечно, обмен возник задолго до XVIII в., однако раньше он не достигал такого размаха.
Любопытна эволюция роли оленей в ритуале народов Сибири. В Сибири, где до недавнего времени присваивающее хозяйство доминировало, большое значение имел промысловый культ. Все охотники почитали главную дичь (оленей, лосей и т. д.), верили, что удачной охоте способствует благосклонное отношение «хозяина животных». Последний в далеком прошлом мыслился в виде соответствующего зверя, птицы или рыбы. Об этом свидетельствует вера в то, что фигурки рыб благоприятствуют удаче и ловле рыбы, а фигурки оленей и медведей — удачной охоте на этих зверей и т. л. Позже «хозяева тайги» приобрели антропоморфный облик [129, с. 90, 93, 99, 168, 176, 254]. С промысловым культом связана и вера в возрождение убитых животных, в соответствии с которой их кости и черепа не выбрасывались и не разрубались, а сохранялись в определенных местах. Тем самым люди надеялись обеспечить себя пищей в будущем [10, с. 175; 62, с. 220]. У ряда народов были специальные места, где приносили в жертву туши диких животных с целью обеспечить успешную охоту. В таких местах обычно можно было встретить множество костей и черепов жертвенных животных (см., например [72, с. 275 сл.; 344, с. 208, 209]). Животные, служившие основой жизни людей, считались защитниками от болезней, а черепа медведей охраняли жилище от злых духов [129, с. 109, 123, 176, 177]. Изображения таких животных тоже имели функцию оберегов. Лишь в связи с отмеченными явлениями можно понять ритуальную роль домашних оленей, которая не только сохраняла черты охотничьих культов, но и имела уже специфический скотоводческий характер. К первым относятся жертвоприношения, посвященные началу охотничьего сезона, и благодарственные обряды по случаю удачной охоты и т. п. [344, с. 210, 211; 181, с. 315], а также встречающаяся, например, у эвенков вера в исцелительную силу домашних оленей [129, с. 176, 177]; ко «вторым — защита оленей от нападения волков с помощью фигурок последних [129, с. 88, 89] и широко распространенный обычай убийства транспортных оленей на могиле владельца.